Графиня де Шарни. Том 2 - Дюма Александр - Страница 70

• Предыдущая
• 70/175
• Следующая

— Сударь! — вскричала королева, против воли выдавая глубокое понимание политики, в подробности которой она входила. — Это человек, лишенный всякой морали! У него нет ни принципов, ни чести! Герцог де Шуазель говорил мне, что Дюмурье представил ему на рассмотрение сразу два проекта о корсиканцах: в одном он предлагал их поработить, в другом — освободить.

— Это правда, ваше величество; однако герцог де Шуазель забыл вам сказать, что был принят первый проект и Дюмурье храбро сражался, дабы он удался.

— В тот день, когда мы назначим господина Дюмурье министром, мы тем самым объявим войну Европе.

— Ваше величество! В глубине души каждый уже готов к войне! Известно ли вам, что в этом департаменте уже составлены списки добровольцев? Их шестьсот тысяч! В горах Юры женщины заявили, что отпускают всех мужчин и что ежели им раздадут пики, они сами смогут охранять свой край.

— Вы только что произнесли слово, заставившее меня вздрогнуть! — заметила королева.

— Прошу прощения, ваше величество, — отозвался Жильбер, — скажите мне, какое это слово, чтобы я не допустил повторения подобного несчастья.

— Вы произнесли слово «пики»… О, эти пики восемьдесят девятого года! У меня так и стоят перед глазами головы двух моих несчастных телохранителей, надетые на пики!

— А ведь это женщина и мать предложила открыть подписку на изготовление пик.

— А кто заставил ваших якобинцев принять кроваво-красный колпак? Тоже женщина и мать?

— Вы впадаете в заблуждение, ваше величество! — отвечал Жильбер. — Мы хотели закрепить равенство каким-нибудь символом; мы не могли обязать всех французов ходить в одинаковом платье; тогда для большей простоты мы решили принять лишь часть обязательного для всех костюма: колпак бедных крестьян; мы остановили свой выбор на красном цвете, но не потому, что это цвет крови, а, наоборот, потому, что этот цвет веселый, яркий, любимый цвет толпы.

— Ну хорошо, доктор, — кивнула королева, — я не теряю надежды, раз вы приветствуете новые начинания, увидеть однажды, как вы входите к королю пощупать пульс в красном колпаке и с пикой в руке.

Горько усмехнувшись при мысли о том, что ей не удалось задеть доктора, королева удалилась.

Принцесса Елизавета хотела было последовать за ней, однако Жильбер почти умоляюще проговорил:

— Ваше высочество, вы ведь любите своего брата, не так ли?

— О, я не просто его люблю, я его обожаю! — отозвалась принцесса Елизавета.

— Готовы ли вы передать ему хороший совет, совет друга?

— Говорите! Ежели совет в самом деле хорош…

— С моей точки зрения это отличный совет.

— Так говорите, говорите!

— Когда его министр-фельян падет, — а это произойдет очень скоро, — пусть назначит министра, искренне принявшего и надевшего тот самый красный колпак, который так пугает королеву.

Низко поклонившись принцессе Елизавете, он вышел.

Мы передали разговор между королевой и доктором Жильбером, чтобы ненадолго прервать несколько монотонное историческое повествование и оживить хронологическое изложение событий, а также картину соотношения политических сил.

Министерство Нарбона продержалось три месяца.

Его убила речь Верньо.

Как Мирабо сказал когда-то: «Я отсюда вижу окно…», так и Верньо, прознав о том, что русская императрица заключила договор с Турцией, а Австрия и Пруссия подписали 7 февраля в Берлине договор о взаимном ненападении, вскричал, поднявшись на трибуну:

— Я тоже могу сказать, что вижу с этой трибуны дворец, в котором замышляется контрреволюционный заговор, а также предпринимаются меры для того, чтобы отдать нас Австрии… Настал день, когда вы можете положить конец всем этим проискам и спутать карты злоумышленникам; в древние времена из стен этого дворца нередко исходили ужас и террор от имени деспотизма; сегодня ужас и террор вернутся во дворец именем закона!

Мощным взмахом руки великолепный оратор словно отогнал от себя двух неистовых дочерей Страха и Ужаса.

И они в самом деле возвратились в Тюильри, а Нар-бон, поднявшийся на волне любви, был сметен ураганным ветром.

Это падение произошло в начале марта 1792 года.

Прошло всего три месяца со дня встречи королевы с Жильбером, когда к королю Людовику XVI вошел невысокий человек, расторопный, бодрый, подвижный, с живыми горящими глазами; ему было пятьдесят шесть лет, хотя выглядел он лет на десять моложе; его обветренное лицо загорело в военных походах.

На нем была офицерская форма.

Он не более минуты находился в гостиной, куда его ввел дворецкий, после чего дверь отворилась и вошел король.

Они впервые видели друг друга.

Король бросил на посетителя тусклый тяжелый взгляд, не лишенный, впрочем, наблюдательности; невысокий человечек пристально взглянул на короля; в глазах его ясно читались недоверчивость и ненависть.

В гостиной не было никого, кто мог бы доложить о незнакомце; это свидетельствовало о том, что о незнакомце доложили заранее.

— Вы — господин Дюмурье? — молвил король. Дюмурье поклонился.

— Как давно вы в Париже?

— С начала февраля, государь.

— Вас вызвал господин де Нарбон?

— Да, он прислал мне назначение в Эльзасскую армию вместе с маршалом Люкнером, а также сообщил о том, что я буду командовать Безансонской дивизией.

— Однако вы не уехали?

— Я принял назначение, государь; однако я счел своим долгом заметить господину де Нарбону, что поскольку приближается война (Людовик XVI заметно вздрогнул), угрожая принять всеобщий характер, — продолжал Дюмурье, будто не замечая волнения короля, — я подумал, что неплохо было бы обратить внимание на Юг, где нас могли бы захватить врасплох; вот почему мне показалось, что необходимо как можно скорее составить план обороны и отправить на Юг главнокомандующего с армией.

— Да, и вы представили свой план господину де Нарбону, переговорив предварительно с господином де Жансоне и некоторыми членами Жиронды?

— Господин де Жансоне — мой друг, государь, и я полагаю, что он, как и я, друг вашему величеству.

— Значит, я имею дело с жирондистом? — усмехнувшись, спросил король.

— Вы, государь, имеете дело с патриотом, верным слугою короля.

Людовик XVI закусил толстые губы.

— Значит ли это, что вы отказались от временного исполнения обязанностей министра иностранных дел ради служения королю и отечеству?

— Государь! Я прежде всего ответил, что предпочел бы портфелю министра, временного или постоянного, обещанное мне назначение командующим армией; я — солдат, а не дипломат.

— ,А меня уверяли, что вы, напротив, и солдат, и дипломат.

— Это слишком большая честь для меня, государь.

— Я настаивал на атом назначении.

— Да, государь; а я продолжал отказываться, хотя вовсе не хотел бы вызвать ваше неудовольствие.

— Почему же вы отказываетесь?

— Потому что положение серьезно, государь; господин де Нарбон смещен, господин де Лесса скомпрометирован: всякий, кто хоть сколько-нибудь себя уважает, имеет право отказаться от этого места или попросить, чтобы его использовали в соответствии с его способностями. Итак, государь, осталось выяснить, стою я чего-либо или нет; ежели я ничего не стою, оставьте меня в моей безвестности; кто знает, какая судьба ждет меня, ежели я стану известен? Если же я чего-нибудь стою, не делайте из меня министра на одни день, не облекайте меня властью на миг; но дайте мне то, на что я могу опереться, чтобы и вы могли опереться на меня. Наши дела — простите, государь, как видите, ваше величество, я считаю эти дела своими — наши дела за границей настолько плохи, что монархи вряд ли захотят иметь дело с временным министром; это временное назначение — простите мне прямоту солдата (не было никого скрытнее Дюмурье; однако при определенных обстоятельствах ему хотелось выглядеть искренним) — это временное назначение вызовет неудовольствие Собрания, и в глазах его членов я лишусь популярности; скажу более: это временное назначение скомпрометировало бы и короля, так как могло бы показаться, что он дорожит своим прежним кабинетом министров и лишь ждет удобного случая, чтобы к нему вернуться.

• Предыдущая
• 70/175
• Следующая