Графиня Солсбери - Дюма Александр - Страница 56
- Предыдущая
- 56/66
- Следующая
— Отлично, мессир, — сказал он, — вы не опоздали на встречу, и я вам за это признателен.
— Вы говорите так, мой юный сеньор, будто это вы бросили мне вызов. Но это ошибка, на поединок вас вызвал я, мессир, и очень хочу, чтобы не было никаких неточностей.
— Разве имеет значение, кто послал вызов, а кто принял, если вызов был послан и принят от чистого сердца? Знайте, что вы можете готовиться к поединку столько времени, сколько вам будет угодно, но, прежде чем вы займете ваше место, я уже буду готов.
Дуглас развернул коня и, пока Уильям Монтегю пристегивал свой тарч и выбирал самое крепкое из трех-четырех копий, снова проехал все ристалище; вернувшись к калитке, из которой он появился, Дуглас опустил забрало и взял копье наперевес. Он едва изготовился к бою, как увидел, что его противник уже занял позицию. Уильяму Монтегю понадобилось всего несколько секунд, чтобы взять копье наизготовку; судьи, видя, что соперники готовы, а зрители выражают нетерпение, громко прокричали: «Сходитесь!».
Оба молодых рыцаря бросились навстречу друг другу с такой стремительностью, что просто не смогли нанести точных ударов, поэтому острия их копий скользнули по стальным шлемам, рассыпав искры, а соперники промчались мимо, избежав увечий. Проявив силу и ловкость опытных всадников, оба рыцаря остановили коней и, вернувшись на прежнее место, приготовились к новому броску.
На этот раз Дуглас направил копье в щит противника и нанес удар такой мощи, что тот разлетелся на три куска, а Уильям, пошатнувшись в седле, почти опрокинулся на круп коня. Но Монтегю, точно попав в шлемный гребень, сбил шлем с головы Дугласа; удар был такой крепкий, что У шотландца из носа и изо рта пошла кровь. Поначалу все подумали, будто он серьезно ранен, но Дуглас сам подал знак, что сможет продолжать поединок, взял из рук своего оруженосца новый шлем, потребовал другое копье и вернулся на поле, чтобы сделать третий выпад. Уильям Монтегю выпрямился, словно гибкое, согнутое ветром деревце, потом, повернув лошадь, сразу вернулся на исходную позицию и стал ждать, когда будет готов противник. Дуглас не заставил долго себя ждать; судьи в третий раз подали сигнал, и молодые рыцари помчались навстречу друг другу с яростью, которую лишь усилили предыдущие схватки.
На этот раз сшибка была жуткой: конь Дугласа взвился на дыбы, на седле Уильяма лопнули подпруги, и соперники полетели на землю. Дуглас быстро вскочил на ноги, а Уильям привстал на одно колено. Но шотландец, не успев пройти и половины расстояния, отделявшего его от противника, зашатался, и по крови, заливавшей его латы, все увидели, что он тяжело ранен. Судьи тотчас выбежали на ристалище и скрестили копья. И лишь в этот миг они заметили, что Уильям тоже получил опасную рану; он было попытался подняться, но снова упал на колени, опершись рукой на землю. Противники действительно обменялись страшными ударами равной силы; копье Уильяма пробило щит Дугласа и, скользнув по латам, прошло под наплечник, тогда как копье Дугласа, пробив забрало, поразило Уильяма в надбровье, и обломок его пригвоздил шлем к черепу.
Судьи мгновенно поняли, как опасны обе раны, и, соскочив с коней первыми стали оказывать рыцарям помощь; мессир Жан де Бомон подбежал к Дугласу, а Солсбери — к Уильяму, и, в то время как с поля уводили шотландца, граф попытался вырвать обломок копья, торчащий в ране, но Уильям взял его за руку.
— Не надо, дядюшка, — попросил он, — ведь я боюсь, что вместе с острием копья лишусь жизни. Позовите только священника, ибо я хотел бы умереть как христианин.
— Может быть, прежде позвать лекаря?! — воскликнул Солсбери.
— Священника, дядюшка, скорее, прошу вас. Поверьте мне, время не терпит.
— Монсеньер! — крикнул Солсбери епископу Линкольнскому, сидевшему рядом с королевой. — Подите сюда, пожалуйста, здесь человек умирает.
Графиня тихо вскрикнула, многие женщины лишились чувств, а епископ, сойдя с помоста, занял рядом с раненым место Солсбери.
Тогда Уильям Монтегю, обретя силы для последнего жеста веры, встал посреди арены на колени и, сложив на груди руки, исповедался прямо в доспехах; потом епископ Линкольнский отпустил ему грехи в присутствии всех женщин, молившихся за молодого раненого, и всех рыцарей, просивших у Бога милости даровать им столь же святую и прекрасную смерть.
Когда отпущение грехов было дано, Солсбери подошел к племяннику, который, будучи в состоянии благодати и не страшась смерти, уже не противился тому, чтобы из его раны вытащили обломок копья; поэтому граф Солсбери, положив Уильяма на спину, наступил ногой ему на грудь и, напрягая все силы, вырвал из раны острие копья, потом он сразу же расстегнул шлем, который раньше снять было нельзя, и освободил голову Уильяма из этой железной клетки. Уильям потерял сознание; тут подбежали его оруженосцы, и с их помощью граф Солсбери перенес племянника в палатку.
Скоро пришел королевский врач, присланный Эдуардом, и осмотрел раненого. Солсбери, любивший Уильяма как сына, с тревогой ждал конца осмотра, не сулившего молодому рыцарю ничего хорошего. Лекарь измерил острие копья; по окровавленной ржавчине, покрывавшей его, легко можно было понять, что рана была глубокая, дюйма на два, поэтому врач покачал головой, как человек, ожидающий самого худшего. В эти минуты появились присланные королем слуги, чтобы перенести Уильяма Монтегю в комнату Виндзорского замка; но врач этому воспротивился, поскольку больной был слишком слаб и его нельзя было переносить.
Солсбери был вынужден покинуть Уильяма, так и не пришедшего в сознание, потому что дела требовали возвращения к Эдуарду: в этот же вечер он должен был выехать в Маргит, чтобы взять письменные обязательства Оливье де Клисона и передать ему и сиру д'Аркуру королевский приказ, даровавший им свободу. Солсбери принадлежал к тем людям, у кого на первом месте стоят дела службы, а потом сердечные привязанности, поэтому он покинул Уильяма, попросив врача заботиться о нем как о сыне.
Графиня попросила у короля разрешения не присутствовать на ужине, что Эдуард тотчас ей позволил, ибо он, как и все, понимал, какое горе должна она испытывать, переживая подобное несчастье. Всем было известно, с какой преданностью и каким уважением молодой человек охранял графиню, когда граф находился в плену; многие догадывались, что в поведении его молодого племянника ощущалось нечто более нежное, чем просто родственная связь, однако графиня Алике слыла такой добродетельной женщиной, что ее репутация не пострадала от этой верности. Но, хотя все воздавали должное графине, не сомневаясь в чистоте ее чувств, она все-таки питала к Уильяму почти братскую дружбу, к коей можно прибавить ту нежную жалость, которую женщина, сколь бы добродетельной она ни была, всегда испытывает к мужчине, влюбленному в нее тайно и безнадежно.
Поэтому, когда вошел Солсбери, она и не пыталась прятать от мужа свое горе, будучи уверенной, что граф меньше, чем кто-либо другой, упрекнет ее за эти слезы. Солсбери самому пришлось собрать все свое мужество, чтобы сдержать собственные слезы, ведь он пришел попрощаться с ней, ибо, несмотря на настойчивые просьбы Эдуарда остаться, непреклонный посланник решил исполнить поручение, важность которого прекрасно понимал. Граф в тот же вечер уехал, поручив графине уход за Уильямом. Это расставание, сколь бы коротким ему ни предстояло быть, прошло под знаком печальных предзнаменований, и с обеих сторон было исполнено предчувствием такой большой беды, что, будь Солсбери человеком, чье сердце менее предано королю, а ум менее тверд в сознании своего долга, он умолил бы Эдуарда послать вместо него кого-нибудь другого завершить переговоры, начатые им; но граф в тот миг, когда ему пришла подобная мысль, отогнал ее от себя, как будто в ней было что-то преступное, и, черпая новые силы в этой своей слабости, простился с Алике, заклиная госпожу свою ждать его в Лондоне или возвращаться в замок Уорк.
Когда графиня осталась одна, все ее печальные мысли, все ее грустные предчувствия сосредоточились на том горе, что причиняло ей несчастье, произошедшее с Уильямом. Поэтому, будучи не в силах оставаться в неизвестности, она вызвала пажа и приказала ему пойти справиться о здоровье раненого. Юный паж вернулся через несколько минут, ведь палатки отделяло от замка только ристалище. Уильям по-прежнему был без сознания, а врач ни в чем не изменил своих первых заключений: по его мнению, рана была смертельная, и хотя, если произойдет чудо, молодой человек может прийти в чувство, нет никакой надежды, что он доживет до рассвета. Этот ответ, которого и должна была ожидать Алике согласно тому, что уже сказал граф, тем не менее потряс ее; и тогда ей вспомнилась такая нежная, но вместе с тем робкая преданность, эта неизменно чуткая, но неизменно безмолвная любовь, длившаяся все те четыре года, когда Уильям ни на минуту не расставался с ней, если только ему не приходилось, как то было в замке Уорк, покидать графиню, исполняя ее приказания и заботясь о ее безопасности. Все эти четыре года день за днем она читала в сердце молодого рыцаря как в книге, чьи страницы перелистывало время, и видела в этом сердце лишь молитвы о любви, что, казалось, возносили уста ангелов. Она живо представила себе, как этот несчастный раненый, еще вчера такой радостный и исполненный надежд, сегодня очнется, чтобы умереть, один, всеми покинутый в своей палатке, и Алике показалось, что если он скончается в одиночестве, вдали от тех двух людей, кого он любил сильнее всего на свете, то роковые угрызения совести будут терзать ее до конца дней. Несколько минут она все еще колебалась, два или три раза вставала, но снова в нерешительности опускалась в кресло; она очень боялась, что люди превратно истолкуют этот визит к умирающему, хотя ее связывали с ним узы родства; но наконец зов сердца заглушил голоса молвы, и она, набросив на голову вуаль, одна, без пажа, без камеристки, без слуги, вышла из Виндзорского замка и пришла в палатку Уильяма.
- Предыдущая
- 56/66
- Следующая
