И это всё – наша жизнь - Метлицкая Мария - Страница 3

Ну и ладно. Как будет, так будет. Да, я, видимо, не борец. Тысячи женщин на моем месте бросились бы спасать семью и раздувать очаг. Натянули бы на губы улыбку, поменяли прическу и ночью устроили мужу сказочные представления. Да, я дура. Да, у меня гордыня. Или – гордость? Где грань? Я не упиваюсь своими страданиями – мне просто больно. И еще – обидно. И еще – не могу я изображать елку в цирке. Не моя тема. Все люди разные. Предательство оглушает. Это удар по голове, сердцу, почкам. Как устоять на ногах, когда такая боль…

Он звонил, я не брала трубку. Тогда он прислал Анюту. Та, беременная, стояла под дверью и плакала. Пришлось открыть. Моя девочка обняла меня и опять заплакала. И это в ее-то положении. Сварила ей суп и буквально заставила поесть.

Мама говорит, что я не страдалица, а страшная эгоистка, не жалею никого, кроме себя. Даже беременную дочь.

Звонила Галка. Она только приходит в себя после операции, женские дела, не самые хорошие. Галка кричала в трубку, что еле доходит до туалета, что сын звонит ей раз в неделю, а невестка и вовсе ни разу не позвонила. Муж не хочет ничего понимать и требует глаженые рубашки и обед. Никто ее не жалеет и не понимает, она никого не интересует.

– Хочешь так? – с напором спросила она.

– Ну, ты сравнила, – усмехнулась я.

– Вот именно – сравнила! – зло бросила Галка и положила трубку.

Анька Сайкина выбрала другую тактику – часами рассказывает всяческие ужасы про знакомых и малознакомых людей. Онкология, авария, ДЦП у ребенка, сгоревшая квартира, свекровь с переломом шейки бедра, мать, сошедшая с ума.

– Ань, не старайся! – прошу я.

Мне хватает своего. Свой палец болит больше чужого сердца. И потом, смешно – что, мне должно стать легче от объема чужого горя?

– Да, легче, – отвечает Анька. – Все познается в сравнении. У тебя, Ирка, не горе. У тебя – неприятности!

Вот так, значит, теперь называется полнейший крах собственной жизни! Были бы силы – посмеялась.

Мама уже не утешает, кричит:

– Упиваешься? Подумай обо мне, о сестре, о беременной дочери, о нем, своем муже, наконец.

Муж приезжал к маме. Плакал, каялся. Говорил, что все на свете отдаст, только бы я согласилась выслушать, попыталась понять. Простила.

– У мужиков в его возрасте любой стресс – инфаркт, инсульт, – пугает меня мама. – Смерти его хочешь? Тогда вот порадуешься, успокоишься. Он сидит один на даче, ест пельмени и запивает водкой. А ему еще работать надо. Бизнес – только вожжи отпусти – все полетит к чертям собачьим. А на нем все мы: старики, Анюта с твоим, между прочим, будущим внуком. И сестре твоей он операцию оплатил. И еще – Анютины роды, и мою путевку в санаторий. А ты – только о себе. Страдалица. Самая несчастная из всех живущих на этом свете. И правда, беды не видела. Горя не знала. То мы с отцом до двадцати лет нянькались, потом он взялся. Эгоистка, вот ты кто. И мазохистка к тому же. Сиди, жди, пока он тебя не пошлет к чертовой матери. Королева Австрийская! Ковыряй свою болячку до кости. Тебе, видно, это нравится. А я тебя жалеть устала. Нечего тебя жалеть, есть кому посочувствовать, кроме тебя, на этом свете: твоей сестре, твоей дочери, мужу твоему. Да у меня самой от твоих фокусов давление под двести.

Оказывается, все от меня устали. Мой муж – человек благородный, кто ж спорит. Всем все устроил, всем оплатил. Чудо, а не зять. Не отец, а ангел с крыльями. Не родственник, а золото высшей пробы. А я – дура, истеричка, эгоистка и плохая дочь. Ну а сестра и мать – вообще отвратительная. Чудовище за пределами понимания. Полное отсутствие благодарности и здравого смысла. Все это – я. Ну и славно. Не общайтесь с таким монстром. Вам же проще. Я облегчаю вам жизнь.

Как жалко, что я не могу запить! Не могу – и все. Не получается. Я совершенно не переношу алкоголь. Дурею даже от тридцати капель корвалола. После бокала шампанского меня можно кантовать как угодно. Как у чукчей: нет какого-то гена, что ли.

Помню, когда была маленькая, у соседки по даче ушел муж к ее же подруге, которая жила неподалеку. Она напивалась и медленно, качаясь и падая, брела к дому соперницы. Подойдя к дачному забору, начинала колотить в него и истошно кричать. Она желала им «сдохнуть и сгнить на помойке». Потом, обессилев, засыпала прямо у калитки злодейки. Та, бывшая подружка, выходила и пинала ее ногами – расчищала путь на улицу. Как-то эта брошенка пришла к нам просить денег. Мама денег не дала, сказала: «Все равно пропьешь». Та согласилась и ответила: «А как выживать без этого? Без этого я бы давно утопилась или повесилась».

Дело кончилось тем, что эта брошенная соседка через пару месяцев завела себе любовника – местного сторожа. Теперь они выпивали на пару. Она, надев свое лучшее платье и неуместные на даче туфли на каблуках, наложив на лицо изрядный слой яркого макияжа, брала под руку пьяненького и хилого сторожа и дефилировала по улице мимо дома бывшей подружки.

На ее лице блуждала странная и дикая, страшная улыбка. А глаза были полны ужаса и тоски. А дальше – они спелись и стали пить вместе, вчетвером. Кто-то кого-то зарезал из ревности – не помню подробностей. Кто-то сел, кто-то умер. Из нашего поселка эта дружная компания исчезла. Все тогда говорили: «Слава богу! У нас в поселке люди приличные, такого сброда никогда не было».

Я помню, как мы боялись этих алкашей. Но их жизнь нам была интересна. Таких страстей никто из нас не видел. Мы подглядывали за ними, следили. Смеялись над ними, дразнили их и что-то кричали им вслед. Никого из них нам не было жалко – одно нездоровое детское любопытство.

А ведь эта тетка наверняка страдала. Была ведь когда-то непьющей, работящей, замужней. Сажала георгины и варила варенье.

Итак, вариант запить отпадает. Подружки не утешают, а раздражают. Уехать и сменить обстановку нет никакого желания. Путешествие – это радость и впечатления, а мне не хочется ни радоваться, ни впечатляться. Еще мне не хочется мыть голову, красить глаза и одеваться. Мне хочется лежать в темной комнате с плотно задернутыми шторами и закрытыми глазами.

Я никому не жалуюсь. Никого не гружу. Не скулю, не плачу и не устраиваю истерик. Я переживаю свое горе одна. Переживаю, как умею. А то, что предательство – горе, я абсолютно уверена.

В том, что мой муж раскаивается, я не вижу подвига и героизма. Просто там у него не срослось. Не получилось. А если бы получилось – видели бы мы его, как же. Просто девка оказалась дурой – начала слишком активно качать права и тянуть деньги. Он и прочухался, понял, во что влип, и вспомнил, как хорошо дома и что скоро должен народиться внучок.

Той бы дурочке сидеть тихохонько, забеременеть быстренько – глядишь, и сладилось бы. У скольких это проходило как по маслу! Сколько дураков попадалось в эти сети! Те девицы, кто поумнее, раскрывали свои зубастые щучьи пасти после свадьбы.

Его все жалеют – кается, небритый, несчастный, пьет горькую на даче в одиночестве. Бедолага. С кем не бывает, как говорится. А жена у него бездушная, простить не хочет. Гордая. Дообижается. Пошлет он ее к чертовой бабушке. Допрыгается.

Я не хочу его видеть. Не хочу смотреть ему в глаза. Мне противно. Галка спросила, не скучаю ли я по нему. Нет! Я не скучаю. И мне его не жалко! Вот такая я жестокая дрянь.

У мамы день рождения. Не ехать я не могу. Да и мама тут ни при чем, у нее юбилей. Я очень боюсь провокации. Мама клянется, что Лени там не будет. Как-то неубедительно звучит ее клятва. Я ее пытаю. В конце концов она говорит, что он пока еще ее зять и ничего плохого ей не сделал. Подчеркивает, что лично ей.

Я задыхаюсь от обиды и возмущения. Ору как резаная:

– А твоей дочери? Или это не в счет?!

Мама соглашается, что она погорячилась, но на прощание заявляет, что я истеричка и мне необходим врач – невропатолог, а еще лучше психиатр.

Наверно, с этим можно поспорить, а можно и согласиться. Я и сама понимаю, что я далеко не в порядке. Нервы на нуле, без снотворного не засыпаю. Но разве это так удивительно? Разве любая другая женщина на моем месте плясала бы и веселилась? Сомневаюсь.