Век Екатерины - Казовский Михаил Григорьевич - Страница 18

Боль слегка утихла, и профессор с трудом, но поднялся. Он обвел глазами коллег и проговорил мягко:

— Искренне благодарю за такие лестные слова обо мне… Не всегда подобное услышишь при жизни: чаще хвалят на похоронах… — Улыбнулся грустно. — Впрочем, шутки в сторону. Я, внимая вашим речам, изъявляю желание не давать ход моему прошению. Но не забираю его назад. Коли отдохну и приду в себя, то вернусь к работе. Коли не почувствую в себе новых сил, все-таки уйду. И тогда не взыщите, господа. Видит Бог, поступаю так не по собственной воле, а под гнетом давящих на меня обстоятельств… объективного и субъективного свойства. И поставим на этом точку. — Поклонившись, сел.

— Что же, лучше так, — отозвался из зала Никита Попов.

— Перемелется — мука будет, — поддержал его Алексей Протасов.

Расходились академики возбужденные, продолжая обмениваться репликами, Ломоносов даже услышал краем уха, как несносный Фишер уверял кого-то по-немецки вполголоса: «Это всё игра, господа, он не так прост, как кажется, — хочет нас держать на крючке своего заявления об отставке; я не верю в его искренность». Ладно, пусть считает как хочет.

Подошел толстяк Миллер и пожал ему руку:

— Не переживайте, мой друг, это всё суета сует и всяческая суета. Вот отправимся в Москву — там и отдохнем от столичных дрязг. Вы домой в собственной коляске?

— Нет, пешком.

— Вот чего придумали! Разделите со мной мою.

— Не обременю?

— Полно, Ломоносов, я же сам предложил.

— Коли так — спасибо. Я действительно что-то подустал…

Оказавшись дома, еле вполз к себе в спальню и колодой свалился на кровать. Даже не смог сам раздеться — помогала Елизавета Андреевна.

Константинов сделался своим человеком в доме у возможной невесты, приходил обедать каждое воскресенье и уже слыл среди знакомых женихом Елены Михайловны, несмотря на то что официальной помолвки еще не было. Девушка принимала его внимание с благосклонностью, радовалась приходу, занимала беседами и пением под аккомпанемент клавесина. Но в душе слегка сомневалась, выходить ли за Алексея, — впереди же целая жизнь, ей шестнадцать будет только через три месяца — 21 февраля, вдруг еще появится какой-нибудь высоченный розовощекий голубоглазый гренадер, сильный в бою и умелый в разговорах и танцах, жизнелюб и сорвиголова, без труда носящий ее на руках, как пушинку, пахнущий английским трубочным табаком, дорогим шампанским, конским потом, — словом, всем, чем должен пахнуть Настоящий Мужчина? А библиотекарь ее величества, безусловно, порядочный, скромный, умный, никогда не предаст, не изменит, не напьется в стельку, не поднимет на нее руку и не обзовет бранным словом, их семейная жизнь будет безмятежна; но в пятнадцать лет хочется безумств и романтики — чтоб ее украли из дома, чтобы были скачки в пургу, поцелуи на трескучем морозе, постоялый двор с жареным каплуном и глиняной кружкой бургундского, жар натопленного алькова, сброшенные в порыве страсти одежды, буря и натиск в постели… Словом, то, что обычно пишут во французских и английских любовных романах. С Константиновым же ничего такого близко не будет. Только праведное, тихое совместное проживание — честное, но скучное. Для Матрены — да, это идеал, только и бубнит, как она выйдет за Федора Лопаткина, справного хозяина, домоседа и скопидома. А она, Елена? Для чего родилась на свет? Что потом вспомнит в старости?

И тянула, тянула с помолвкой, а тем более с обручением (в те далекие времена брачный обряд распадался на несколько стадий: первая — сватовство, или первый пропой; далее — помолвка, рукобитье, сговор, или второй пропой; третья — обручение, обмен кольцами, или третий пропой; и в конце — уже венчание в церкви, свадьба; выбор был на стадии сватовства, но разрыв помолвки почитался большой обидой, оскорблением другой стороны, за него полагался денежный штраф).

Неопределенность в их отношениях так бы и тянулась, если бы не случай. В воскресенье, 21 ноября, Константинов неожиданно не пришел к Ломоносовым на обед. Снарядили Митьку с запиской от главы семейства: «Милостивый государь Алексей Алексеевич, мы встревожены вашим отсутствием, не случилось ли что, уж не захворали ли? Разъясните, сделайте одолжение, сударь, и развейте наши сумнения. Заверяем, что всегда рады вас принять у себя. Ломоносов». Митька побежал на Воскресенский проспект и вернулся через три четверти часа; запыхавшись, сказал:

— Так что нет их дома. А лакей поведал, будто барин получил приглашение отобедать у Григория Николаевича Теплова, с тем и убыл.

— У Теплова! — передернуло Михаила Васильевича. — Ну, тогда понятно: у него же младшая дочка на выданье, Лизонька. Вознамерился увести у нас женишка!

Изменившись в лице, Лена тем не менее попыталась защитить Алексея:

— Отчего сразу «увести»? И при чем тут Лизонька? Может, у мужчин деловая встреча?

Но отец заверил:

— Деловые встречи не проводят по воскресным дням за обеденным столом. Явно что-то частное. Ну а что у Теплова с Константиновым может быть такого? Только сватовство.

— Короша ли она сопой, эта Лизхен? — задала вопрос мадам Ломоносова. — Я ее помнить ошень плёх, когда быть em kleines Kind, крошка.

— Я ее тоже видел год назад, мельком, — неопределенно пожал плечами профессор. — Видимо, похожа на мать, шведку, — круглое плоское лицо и бесцветные глазки. Нет, не хороша. Наша девка лучше.

— Ах, папа, что ты говоришь!

— Говорю, что, может, проворонили женишка, слишком затянули с помолвкой-то.

— Нет, не верю. Алексей Алексеевич не поступит со мной так подло. Уверял в нежных чувствах и стихи даже сочинял. Человек он порядочный, чистый.

— Так ведь обязательств никаких не давал. По рукам не били, брачных договоров не заключали. И, уйдя к другой, ничего не нарушит, не покроет себя позором.

— А слова нежные, заверенья в амурах — разве не считаются? — Губы девушки от обиды дрогнули.

— И-и, слова к делу не пришьешь… Человека можно понять: он не так уж молод и мечтает поскорей свить семейное гнездышко; а надежды с мадемуазель Ломоносовой неопределенны… Вот и мог отчаяться. И переметнуться.

— Нет, не верю, не верю, — снова повторила она. — Обещал дождаться моего шешнадцатилетия.

— Значит, не дождался. Так бывает, дочурка, люди непостоянны порой в своих взглядах…

— Нет, не верю! — Леночка вскочила и, почти что рыдая, выбежала вон из гостиной.

— Да, бедняжка, — покачал головой отец. — Первые разочарования больно ранят… Я ведь тоже надеялся дожить до их свадьбы.

А Елизавета Андреевна нежно сжала его запястье:

— Не грустиль, мой Михель. Всё устроилься, alles wird sich geben, mein liber Mannchen![27]

Между тем Матрена заглянула в Леночкину спальню и увидела, что двоюродная сестра, повалившись на кровать вниз лицом и зарывшись в подушки, безутешно рыдает. Подошла, погладила ее по плечу:

— Будет, будет Ленуся. Глупая какая. Ты ж его не любишь. Отчего убиваешься тогда?

Девушка притихла, подняла голову с растрепанными волосами, посмотрела на кузину и села:

— Я сама не знаю, Матреша… Вроде не люблю, правда. Но когда узнала, что, возможно, не быть нашей свадьбе, почему-то расстроилась. — Вытерла со щек слезы. — Наваждение просто. Нешто он мне дорог?

— Получается, дорог. Как в народе бают: что имеем — не храним, потерявши — плачем…

Дочка Ломоносова шмыгнула носом:

— Ну, еще не потерявши — это токмо предположения.

— Но скажи честно — будет жалко, если Константинов женится на другой?

Та задумалась. Прошептала испуганно:

— Вероятно, будет. Я к нему привыкла. Он, конечно, страшненький и немолодой, и не Геркулес, но каким-то сделался родным, близким… Мне с ним интересно.

— A-а, вот видишь.

— Нешто это любовь, Матреша?

— Я не ведаю, как там в ваших книжках пишут, токмо не сумлеваюся, что люблю Федечку Лопаткина. Как подумаю об нем — вспыхиваю вся.