Есть во мне солнце - Артемьева Галина Марковна - Страница 10

История же этой ткани была такова. Она стала знаменательной частью бабушкиного приданого. В прежние времена невеста, выходя замуж, должна была иметь приданое: чем больше, тем лучше. Подушки, перины, отрезы материи, белье, одежды – от шуб до нижних кружевных юбок, обеденные сервизы… Еще приветствовали дома и земельные участки. А также капитал. Ну, домов за бабушкой никаких не было, ясное дело, они с дедушкой и женились сто лет назад – в разгар гражданской войны, какие там дома? Но что-то такое в виде приданого она получила. В отрез бархата она влюбилась сразу. Она была когда-то юная, мечтательная, любила наряжаться. Бархат очень шел к ее светлым кудрявым волосам и зеленым глазам. Чего только она ни напридумала, разглядывая свой бархат! Какие фасоны, какие ситуации, какие восхищенные взгляды… Она довольно часто доставала бархат из сундучка, гладила ткань рукой, мечтала, радовалась. Тогда она не знала, что это и есть наивысшее удовольствие – радость мечты. Она все думала, когда же сошьет наряд из дивного подарка, как будет в нем щеголять. Но так и не получилось. Родился один сыночек, потом вскоре другой, настал голод, они перебрались в Крым, потом голод пришел и туда, пришлось возвращаться поближе к родным… Бабушке было не до нарядов и не до имущества. Но куда бы они не ехали, она брала с собой свой бархатный отрез, который напоминал ей о ее мечтах. Потому что в те времена даже мечты стали роскошью.

Как только подросли ее сыновья, началась самая страшная война. 22 июня немцы без всякого предупреждения напали на спящую страну и поперли вглубь, уничтожая все на своем пути, а 3 июля старшего сыночка забрали на фронт. Им предстояла вечная разлука – нежным родителям и мальчику, который еще никогда не покидал родительский дом. Младшему сыну не было еще восемнадцати, еще некоторое время он мог оставаться вне войны, но она беспощадно приближалась к их дому, не спрашивая, кто к ней готов, а кто нет. И вот уже немцы подошли к их городу. Все начальство поспешно собралось и умчалось спасаться. Население (тогда еще не употребляли слово «биомасса») должно было само выбирать, что делать. Дед предлагал остаться: он был в плену в Первую Мировую, работал у хозяев на хуторе, ухаживал за лошадками. Пленные работники ели вместе с хозяевами за общим столом. Хозяйка работала больше всех: утром их всегда ждали свежеиспеченные булочки – дело рук немецкой крестьянки. Никто не обижал и не унижал пленных.

– Немцы – культурные люди, – убеждал дед, уговаривая жену не суетиться и остаться.

Но бабушка была непреклонна. Она сказала, что они должны немедленно покинуть город. Не на чем ехать, уйдут пешком. Главное – успеть. Они взяли лишь самое необходимое в дорогу. Немного еды, одежды, семейные фотографии… В последний момент бабушка положила в свой узелок отрез того самого бархата, который дарил ей мечты о прекрасной жизни. В этом куске ткани хранилась ее надежда и вера в саму возможность будущего существования.

Бабушкино решение бежать любой ценой спасло их жизни. Первое, что сделали представители культурного народа, войдя в их город, – собрали всех оставшихся евреев и уничтожили их. А у нас-то никто не знал, что в Германии вынесли всем евреям смертный приговор. Вот и оставались. Бабушка спасла мужа, сына и все будущие колена своего рода. Плюс отрез бархатной ткани. Они долго шли пешком. Потом смогли сесть на какой-то поезд – им было все равно, куда ехать, главное, подальше от смертоубийства. И в итоге оказались спасены. Потом папу призвали в армию. Оба бабушкиных сына оказались на войне. Дедушка молился. Бабушка молилась и надеялась. Старший сын был убит. Бабушка получила похоронку через несколько месяцев после его гибели. Стояла лютая зима. Она в одном халате и тапочках побежала на завод к деду, не чувствуя обжигающего мороза. Вернувшись домой, дедушка совсем потерял себя от горя. Он лежал на полу, закрыв голову руками. Бабушка не могла себе позволить скорбеть открыто. Она старалась поддержать мужа, быть ему опорой. Собственную боль она загоняла глубоко внутрь, в самую глубину сердца. И через некоторое время на ее левой груди открылась кровоточащая рана. Она постепенно разъела грудь. Врачи не могли сказать, что это. Не рак, говорили они. А что же? Никто не дал ответа. Рана иногда заживала, затягивалась, но потом открывалась вновь. Бабушка никогда не жаловалась, меняла на ране повязки, ухаживала за мужем, вела хозяйство. Младший сын вернулся живым и здоровым, пройдя всю войну. Он служил в армии и после войны, они долго не виделись, но главное – был жив, огонечек жизни, который она передала детям, не угас. Пришло время, родилась я. Родилась и жила себе. И вот когда пришла пора отправлять меня в первый класс, бабушка вспомнила о своем заветном бархате. Как долго она его не разворачивала! Да и зачем? У нее больше не было фантазий о красивой жизни. Но – как хорошо, что вспомнила! У нее же теперь была внучка! И внучка эта, безусловно, заслуживала иной доли. Разве мало они выстрадали? Какой бы во всем этом был смысл, если внучка не станет счастливее, чем она? И нечего больше хранить эту красоту. Внучка с детства должна быть окружена прекрасным. Тогда и сама жизнь ее отметит.

Так мне достался этот волшебный кусок бархата. Все восхищались. Решили сшить мне из него элегантное пальто – без лишний украшений, простого фасона. Ткань будет говорить сама за себя. Я молча страдала. Я хотела простое серенькое в клеточку пальто, как у всех. Надела, пошла, никто и вслед не посмотрит. Живи себе на свободе, как хочешь. Но возражения мои никто не слушал. Все воодушевились бабушкиной идеей, суть которой сводилась к тому, что ребенок, одетый в этот заветный бархат, будет счастлив и защищен от невзгод. Сшили мне это пальто. Круглый воротничок, круглые нарядные манжеты, слегка расширенное книзу. Фасон и правда был прост и прекрасен. Но… Ткань, как и предполагалось, действительно говорила сама за себя: не было человека, который бы промолчал, глядя на меня в этом пальто. Вполне приличные люди произносили непостижимые слова: «Боттичелли!» или «Ренессанс!» Эти восклицания побуждали познавать значения слов и по-своему интеллектуально обогащали. Были простые сюсюканья: «Ангелочек! Куколка!» Это все ладно. Но вот когда ко мне обращались «фрау-мадам» или «мадемуазель», или почему-то «боярыня Морозова» я начинала страдать. Да, мои светлые вьющиеся волосы были повторением бабушкиных. Да, мои зеленые глаза совпадали с цветом этого самого бархата, да, пальто навевало грезы о прекрасной нездешней жизни. Но жить-то мне надо было здесь и сейчас! И приходилось драться портфелем, отстаивая свою октябрятскую честь и право быть частью общества, а не какой-то дурацкой фрау-мадам.

Эх, пальто, пальто! Как много ты во мне изменило! Кто-то о себе и братьях-писателях писал, что они родом из гоголевской шинели. А я – родом из бархатного пальто, наградившего меня несгибаемым борцовским духом и стремлением к независимости. Благодаря этому пальто, я научилась смирению, я постигла искусство идти против толпы, не обращая внимания на косые взгляды и оскорбления. И еще – я несла на себе память об ушедших предках, а также веру в собственную счастливую долю, раз именно мне достался в итоге этот волшебный кусок ткани, сопровождавший бабушку во всех перипетиях ее горькой судьбы.

Прошлым летом я вдруг вполне прилично вытянулась и надеялась, что осенью мне больше не придется носить на себе бархат цвета пыльной травы. Но где там! Оказывается, пальто сшили с запасом. У него был подворот сантиметров на десять. Пальто легко удлинили и торжественно вручили мне, удивляясь прочности волшебной ткани. На тот момент, когда меня приняли в пионеры, до покупки нового пальто мне оставалось еще полтора года. Я уже совершенно привыкла к своему наряду, научилась делать его менее бросающимся в глаза. Для большей его незаметности надо было просто не застегивать его. Тогда оно почти не бросалось в глаза. Одноклассники мои давно уже привыкли к Боттичелли, а в мире совсем чужих я не застегивала свой наряд, насколько позволяли погодные условия.