Есть во мне солнце - Артемьева Галина Марковна - Страница 8

И однажды свершилось так явственно, что я не побоялась довериться чужому человеку, полностью разрушив течение прежней жизни. И была я к тому времени уже совсем зрелым человеком. Но мы тогдашние с нашими беззаботными фантазиями взрослели поздно. Впрягались в ярмо жизни и тянули его, не взрослея, позволяя увлечь себя прекрасными речами и обещаниями. Объект, принесший мне огненный шар своей горячей любви, был романтичен, нежен. Он был гораздо младше, но при этом, казалось, надежнее. Другое поколение, что говорить. Не поверить ему было невозможно. Мы стали мужем и женой. И даже в храме наш союз был благословлен словами: «Что Бог соединил, то людям разъединить не дано». И я сказала невидимому человеку:

– Видишь, у нас тоже есть та любовь, что и у вас, Наш воздух тоже может быть напоен любовью. Я ждала и дождалась.

Невидимый человек тогда не ответил ничего. То ли позавидовал мне, то ли полетел к себе подпитаться энергией.

В результате оказалось, что человеку дано разъединить все. И даже то, что соединено Высшими силами. «Человек-ныне-живущий» способен разъединить все, ничего не опасаясь. По собственному хотению. Через десять лет безоблачной любви я открыла собственный ноутбук, чтобы поработать над очередной книгой и наткнулась на переписку любимого со школьной подругой. Нет-нет. Это не была любовная переписка. Чисто дружеская. Даже какая-то благостная. Они рассуждали про состояние после Причастия. Мой любимый писал о покое после принятия Святых тайн, о том, что потом он так сладко спит. И подруга подтверждала: да, именно так и бывает. Зато потом шли откровения, которым я не могла поверить сразу. Никак не получалось. И первые мысли были о том, что он решил погусарствовать и представить себя в несвойственном его образу свете. Он писал о том, как достала его любовница, настаивающая на определенности отношений и на том, чтобы он оставил наконец жену, чьи следы так поразили и задели ее, когда она останавливалась в его квартире. Ведь он говорил, что живет с женой раздельно. А оказалось слишком много следов этой ужасной женщины. Я с трудом догадалась, что ужасная женщина – это я.

«Не может быть», – качала я головой.

Но при этом я прекрасно осознавала, что может. Ведь за день до события, когда мы шли вместе по улицам Саппоро, я вдруг почувствовала приступ особого страха. Такой случался со мной всего несколько раз в жизни: в день смерти тети (я была очень далеко от нее и не знала, что она ушла, но у меня остановилось дыхание, и кожа покрылась мурашками, и начался озноб, и было чувство, что ты летишь в пропасть – бездонную, бесконечную); потом это случилось в Нью-Йорке, на Манхэттене, в квартире гостеприимной приятельницы за два дня до 11 сентября 2001 (приступ беспричинного ужаса буквально парализовал меня). В Саппоро приступ жути начался внезапно. Меня скрутило, зазнобило, я вынуждена была остановиться.

– Мне страшно. Страшно, – пыталась я объяснить, – Что-то происходит ужасное. Или вот-вот произойдет.

Муж с равнодушной улыбкой смотрел на меня. Он не собирался ни поддерживать, ни утешать, ни согревать. Он пережидал. Конечно, он знал, что скоро все откроется. Может быть, даже хотел этого. Иначе как понимать, что он не закрыл свою дружескую переписку в моем компе. Я знала: он умел быть холодно жестоким. Но не со мной. Ведь не со мной. Любовь же!

В конце переписки муж досадливо восклицал: «А вообще-то, как надоели мне все эти жены, любовницы и прочие!» Подруга отвечала что-то в том духе, что бог терпел и нам велел.

Нет, нет, он не мог! Это не он! У нас же любовь. Та самая – единение душ. Энергия высших сфер.

Однако муж, которому я прямо рассказала обо всем, что узнала, подтвердил, что он мог, может и будет мочь. Не с той, так с другой. Потому что теперь – так.

А любовь?

Чувство есть. Но он теперь такой, и мне придется это принять.

И как же я поступила, такая сильная, насмешливая и независимая? Ну, как. Я принялась совершать христианский подвиг. Потому что давно уже не была ни сильной, ни тем более независимой. И еще семь лет старалась во имя любви, А потом, при очередном признании, ниточка оборвалась. И осталась я на старости лет одна. То есть – без любви. Но жизнь не кончалась. И надо было жить. И непонятно было, как. И чем. Без любви – как?

Я не предполагала, что самое интересное меня ждало впереди. Именно в том возрасте, который в нашей солнечной стране называют возрастом дожития.

Но всему свое время. К этому мы еще вернемся.

А пока – детство золотое. Неизменный скрюченный сексуально озабоченный инвалид, выходящий на прогулку по утрам и вечерам, кричащий вслед школьницам что-то непонятное. Даже не мат. А описание действий, которые он бы произвел с каждой из нас. Родители школьниц его жалели. Сейчас бы записали все на телефон, выложили бы в сеть, завели бы уголовное дело. А нам говорили:

– Ну, что он вам сделает? Он и так уже природой обижен.

Убежать от него было легко. Хотя он и пытался гнаться, но куда там. Где он сейчас? Может, и жив. Молод тогда был, горяч. Сейчас получает свою пенсию по инвалидности, ездит раз в год в санаторий. Завидный жених по нашим временам. А в мире моего детства – неразгаданная лексическая загадка: что такое он говорил-то? Что сулил? И почему я не понимала ни единого слова, кроме «я» и «тебя»?

Школа, книги, детское счастье, когда удавалось заболеть и валяться дома с температурой в окружении любимых книг. И разговоры взрослых.

Я очень любила разговаривать со взрослыми. Мне тогда было интересно, что и как происходило до меня. Самое страшное – война. И самое прекрасное – чистота природы: из рек можно было пить воду: набираешь в горсть и пьешь. При мне это уже было полностью исключено – смертельно опасно. Мне охотно рассказывали про все, о чем я спрашивала. Подробно отвечали на самые въедливые «как» и «почему». Но на философские темы мы говорили только с Капитоном Владимировичем, Вовиным папой, не подозревая, что темы наших разговоров затрагивают основные вопросы устройства мироздания.

Второй раз я увидела академика только через два месяца после нашей первой встречи. То он был в далеких командировках, то я болела и пропускала поход в консерваторию, а, следовательно, и званый обед. Без дяди Капы на обедах было довольно скучно. Не то чтобы с нами не разговаривали, просто темы были убогие: про уроки, школьный коллектив, даже про сбор макулатуры однажды расспрашивали: как это – мы ходим по квартирам, нам отдают ненужные газеты и коробки? Не опасно ли? Нет ли тут какой-то угрозы для ребенка, звонящего в чужую дверь? Какая могла быть угроза? Мы звоним. Нам открывают. И сами все понимают: макулатура или металлолом. Есть – дают. Нет – так и говорят: недавно все отдали. А если затащат в квартиру? Как это? Почему? Что с нас взять? Деньги? Школьную форму? У нас еще и галстуков пионерских не было, которые захотелось бы сорвать врагу. Да и где они, враги? Опасность заключалась совсем в другом: если бы мы собрали макулатуры меньше, чем другой класс, нас могли бы принимать в пионеры позже них – вот позор был бы! Они уже в галстуках, а мы – с октябрьскими звездочками. И все по своей собственной вине!

Я очень ждала Капитона Владимировича, потому что вопросы к нему накопились. Наконец встреча состоялась. Он радостно нас приветствовал. Я сразу приступила к насущному. Вопросы мои сводились к следующему:

– Можно ли предположить, что уже сейчас среди нас существуют невидимые люди?

– Можно ли предположить, что даже если среди нас они не существуют, невидимые люди из будущего посещают нас?

– Почему стать невидимыми суждено только людям, а Земля и ее другие обитатели останутся в том виде, в каком они существуют сейчас?

– Лучше ли для людей стать невидимыми духами, или это будет большим несчастьем и наказанием?

Дядя Капа невероятно обрадовался моим вопросам.

– Кто бы мог подумать! – воскликнул он.

– О чем? – тут же спросила я.

– О том, что именно дети поймут все правильно.