Люди государевы - Брычков Павел Алексеевич - Страница 21

— Где печать? — рявкнул он на прижавшегося к стене молодого денщика Митрофанова Ваську Титова.

— В ларце! — испуганно сказал денщик.

Бунаков схватил со стола резной деревянный ларец, обитый по углам белым железом и выскочил на улицу.

— Кто таможенные дела вести будет без меня? — хмуро спросил Митрофанов, рукавом стирая кровь со лба.

— Целовальники твои Якунька Старцов да Васька Мануйлов и поведут, покуда ты не поумнеешь!

Воистину, тяжела ты, шапка Мономаха! Пусть и не Мономаха, а всего лишь воеводы городского, а давит — вздохнуть некогда. Илья Бунаков ночь плохо спал: одолевали думы о случившемся. Как до государя правду донести, как на все государь посмотрит… Одно было лишь ясно, как божий день: от мира ему отрываться не след, волю мирскую своей рукою одобрять и направлять, а посему везде поспевать надо.

Заперев таможенного голову в чулане своего дома, он приказал наказать кнутом целовальника Ивана Каменного, чтоб много языком не болтал против власти, и, вскочив в седло, направился с денщиками к съезжей избе. Там у крыльца стояли две телеги, в которые грузили скарб под началом подьячих Давыдова и Якимова казак Федор Жаркой, с десятником конных казаков Сенькой Паламошным и пятидесятником Афанасием Палтыревым.

— Скоро ли управитесь? — спросил Бунаков Захара Давыдова, вынесшего с Паламошным из съезжей дощатый сундук с бумагами.

— Сегодня перевезем, с утра можно прямо в доме Халдея дела все вести!

— Ладно! Где дьяк?

— Борис Исаакович в Богоявленской церкви в трапезной, там одиначную запись составляют и повинные от воеводских изменников тянут!

— Ну и как?

— Да вон Федька Неудача оттуда пришел, — кивнул Давыдов на Федора Жаркого, — сказывал, кто-то повинился, а кто — доподлинно не ведаю.

— Я к церкви. Как переедете, дай мне знать.

На площади перед церковью Богоявления шумела толпа казаков. Увидев воеводу, толпа расступилась. Бунаков вошел в трапезную, забитую казаками, перекрестился на икону Спаса, лик коего освещен был лампадой, висящей на медной цепочке. Вдоль длинного стола на лавках теснились казаки. В конце стола друг против друга сидели напротив затянутого слюдяными квадратами окна войсковые подьячие Тихон Мещеренин и Тихон Хромой. Перед ними лежали листы бумаги. Но писал лишь Мещеренин. За его спиной стояли Федор Пущин, Иван Володимирец, Васька Мухосран и дьяк Патрикеев.

— Впиши, ежели кто на подарки, винную чарку и другие посулы воеводы Щербатого позарится для городской смуты, того кнутом бить и в тюрьму сажать! — сказал Пущин. — И без дозволения избранного воеводы Ильи Микитича али общего приговора никто бы к нему ходить бы не смел! А мир же приговорил, чтобы «под свою руку привесть в Томском городе всякова чину людей». И чтоб каждый руку приложил под сей одиначной записью! Верно, Илья Микитич? — обратился Пущин к Бунакову, увидев его.

— Сие верно! — Я первый подпишусь. И чтоб все подписались! Кто станет отказываться — ко мне в съезжую! А съезжая с завтрева дня в доме Халдея Девятова!

— Ушники Осиповы повинились? — спросил Бунаков дьяка Патрикеева.

— Юшка Тупальский, Димка Белкин да Филон Клементьев повинную челобитную подписали. Повинились, что Осип велел им воровски, своим умыслом писать челобитную на Григория Плещеева и на иных многих людей и велел ходить по городу и посаду, чтоб руки под той челобитной прикладывали бы… А кто руки не прикладывал, тех кнутом заставляли!..

— А другие изменники что?

— Заперлись, не винятся! — зло бросил Пущин.

— Где они?

— Главный из них — вор Васька Былин, вон в углу валяется… Били его, не поддается!

Бунаков подошел к сидевшему в углу Ваське Былину и стал с остервененьем пинать его сапогами.

— Пиши, вор, повинную челобитную, как составлял обманную челобитную, кого по веленью Осипову вписал, ложно назвал изменниками!

— Мне виниться не в чем! — угрюмо буркнул Былин, прикрывая лицо руками.

— Сейчас вспомнишь! — воскликнул Бунаков, схватил лежавшее у печи толстое полено и шагнул к Былину. Неожиданно между ними встал человек в черной рясе. Это был поп Меркурий, духовник Бунакова.

— Тут вам не пытошная, а трапезная церковная! Грех — ее кровью осквернять!

— Ты гляди, мы можем и тебя на козле растянуть! — крикнул Васька Мухосран.

— Я против мира не пойду, но трапезную осквернять не дам! Говорите сколь угодно, но без крови!

— Тащите его на площадь! — приказал Бунаков, кивнув на Былина. — Кнут правду сыщет!

А миру на площади заметно поприбавилось, были не только казаки, но и посадские да слободские мужики подъехали верхоконь. Увидев вышедших на крыльцо трапезной, толпа заволновалась.

Бунаков поднял руку:

— Казаки! Братцы! Сей вор, — указал он на Ваську Былина, — будучи в совете с воеводой-изменником Осипом, ложно вписал в их челобитную, будто я хочу в Сибири Дон завести и в том не винится, хотя иные заединщики и советники его в том повинились…

— Вор! Против мира идешь!.. В Ушайку их всех побросать!

— Мы пошлем государю нашу челобитную от всего мира и повинную челобитную сих воров государю, дабы явно было, где правда… Посему вора Былина на правеж!

— Верно, верно! Пусть кнута отведает!

Былина растянули на козле, и Васька Мухосран хлестанул его кнутом.

— Винись, что ложную челобитную на Плещеева написал!

Былин поначалу злобно щерился, но после полусотни ударов, морщась от боли, закричал:

— Напишу повинную!..

Его вернули в трапезную, дали перо и бумагу, но тот замотал головой:

— Не смогу писать сам, руки трясутся…

Бунаков кивнул Тихону Хромому, и тот, обмакнув перо в чернильницу, приготовился писать.

— Жалобу на Гришку Плещеева писал я по приказу многих градских людей в обидах на него, дворян и детей боярских… Его воровство подлинно ведомо всем. А винюсь в том, что по велению воеводы Осипа Ивановича в ту бумагу внес иных людей, противных ему, воеводе… — сказал Васька Былин.

— Тихон, записывай!

Подьячий заскрипел пером, то и дело обращая взор на Ваську Былина: «…и я, Васка, написал под ево, Григорьеву, статью в воровстве ж сына боярского Федора Пущина да Василья Ергольского, да Михаила Ероцково…»

Былин замолчал, промокая рукавом кафтана разбитые губы.

— Кого еще внес? Говори, говори… — подогнал его Тихон.

— Пятидесятника Ивашку Володимерца да десятника Прошку Аргунова, Ваську и Данилку Мухосранов-Сапожников, Богдашку Паламошного да Фильку Едловского, Кузьму Чурилу да Андрюшку Щербака да иных многих градских людей!..

Тут на другом конце стола, где заходившие со двора казаки подписывали «одиначную запись», раздался шум и крики.

— Че ор подняли? — подошел к ним Бунаков.

— Вот конный казак Яшка Кусков к одиначной записи руки не прикладывает! — сказал Кузьма Мухосран.

— Пошто, Яков, не пишешься? — спросил Бунаков Кускова.

— Сей скоп от Гришки Подреза пошел, а я с Гришкой на одной десятине ср… не сяду!

— Тут воля круга, но не Гришки! — подступил к нему Иван Володимирец. — Пошто с миром не пишешься, добра государю не желаешь? Брат же твой Томило подписал!..

— За Гришкой в скопе сем не пойду… У брата своя голова на плечах.

— Значит, не будешь подписывать? — схватил его за грудки Бунаков.

— Не буду! — вскинул бороду Яков.

— В тюрьму его! К разлюбезным начальным людям, авось поумнеет! — приказал Бунаков следовавшему за ним тенью денщику Митьке Мешкову, и тот с помощью Кузьмы Мухосрана связал Кускову руки за спиной и повел к тюрьме.

— Митрей, и этого заодно уведите! — кивнул Бунаков на Былина.

— Ладно, черт с вами, подпишусь! — крикнул Яков Кусков.

Бунаков удовлетворенно усмехнулся и обратился к дьяку Патрикееву:

— Список изменников, на кого Гришка сказал государево великое царственное дело, готов ли?

— На тех, что вчера объявил, готов…

— В тот список добавить надобно тех, кто помог увести печать из съезжей, ибо сие явная измена! — сказал Федор Пущин.