Люди государевы - Брычков Павел Алексеевич - Страница 27

— Ужель и мурза Изегельдеев подписал? Он ведь всегда в страхе великом от Щербатого, — спросил с ухмылкой дьяк Патрикеев.

— Подписал, куда ж он денется… И князец Чурубарской волости Ягода Айкулов подписал, и князец Малой Чаенской волости Михайло Тондусов подписал же… Новокрещен Митька Тихонов весьма помогал, толмачил добре… Ибо иные так скоро лопотали, что я не понимал их…

— А другие два челобитья от кого? — спросил Бунаков.

— Одно от подгородных служилых и подводных низовских татар, а другое пять князцов Чулымской волости подали.

— О чем сии остяцкие явки? — спросил Тихон Мещеренин.

— Жалуются, что они шертовали государю платить ясак добрым зверем безподменно, а Осип менял на плохого и плохих соблей велел сдавать в казну государю, себе же добрых брал. А тех, кто роптал да противился кнутьем да огнем усмирял, да в тюрьму кидал…

— Вот она, корысть воеводская, государя пользы лишал! — воскликнул Васька Мухосран.

— Жалуются, что брал воевода ясак за мертвых и за старых, и за хромых, и за слепых, кои зверя добывать не могут… — Или вот пишут, — развернул лист Пущин. — «И будучи в Томском городе, он, князь Осип, чинил нам, сиротам твоим, обиды и тесноты, и налоги, и гонение великое, и твоему государеву ясаку утерю делал… многих нас, сирот твоих, сделал безо всякого промыслу, отнял у нас, сирот твоих, всякие бобровые и соболиные, и звериные промыслы, рыбные ловли, и всякие промыслы перевел на собя». Особливо просят избавить их от извозу, ибо то мешает ясачному промыслу, пишут, что женишки их ходят в подводах, нарты тянут на себе, многие помирают и робят вымётывают от стужи и тяжелой работы… Особливо, когда на калмыцкие торги осииовы товары тянут.

— Да уж, с калмыцких-то торгов он не только остяков посбивал, но, почитай и нас всех, — покачал головой Тихон Мещеренин.

— Еще пишут, — продолжил Федор Пущин. — «Он же, князь Осип, у многих нас, сирот твоих, насильством своим, всякими привязками поотнимал сильно многих детишек наших и перекрестил и вывесть хочет к Русе».

— Государь и прежде указывал, дабы ясачных и ясырь не холопить, обид им не чинить и на Русь не отправлять! — сказал дьяк Патрикеев. — Помню еще при воеводе Иване Ивановиче Ромодановском, Федор, — обратился он к Пущину, — ты, верно, помнишь, как татарин Ерголак пришел к нам из киргизской земли, за верную службу царю от воеводы и служилых людей получил военной добычи на сто рублей, а явился князь Осип, ограбил Ерголака, и тот ушел с семьей обратно в киргизы…

— Да, о том многие знают, — кивнул согласно Пущин и продолжил: — А чулымские князцы просят оградить их от киргизцев, кои с их людей тоже ясак берут…

— Чулымцев, подданных государя, в обиду не дадим, второй ясак им платить не надлежит, придет время, и киргизцев замирим! Токмо воеводы в Сибири надобны, радеющие за государя, а не своей корысти и корма ради власть имающие! — возвысил голос Бунаков.

— Верно, верно, Илья Микитович, быть сему! Ведь я еще помню, как мы Томский город ставили, а ныне остроги русские по всей земле Сибирской стоят. Сколь языков диких, кои меж собой воевали, замирили и под руку государеву подвели! — поддержал Иван Володимирец.

— А челобитные от пашенных крестьян да от жилецких и оброчных людей готовы ли? — спросил Федор Пущин.

— Составлены, — сказал Тихон Мещеренин, — моею рукою писаны. Едва ли не сотня мужиков подписались. Федор Вязьмитин подписи собирал. На прикащика Ваську Старкова жалуются, что государеву десятину заместо двух тысяч четырех сотен пахать велел в три тысячи шесть сотен. Да в тягло положил робят малых в восемь-десять лет, да велел государеву десятину пахать за беглых, старых и мертвых, да за тех, кто взят в город в винокуры да в палачи…

Федор Пущин хотел было рассказать, как они по пути к остякам заехали в Верхнюю слободу и пощипали дом Василия Старкова, но промолчал. Богата мошна была у Осипова ушника. Богатой была и добыча казаков, столь богатой, что Федор отправил зятя Ивана Павлова с изъятыми соболями, фарфоровой посудой да косяками камки китайчатой обратно в город… Себе же Федор взял кроме прочего окованный железом ларец, в коем лежали два бумажных мешочка весом около фунта с сухой травой, именуемой чаем. Десять лет тому Василий привез в подарок государю Михаилу Федоровичу от Алтын-хана четыре пуда такой травы. Часто со смехом он рассказывал, как отказывался брать никчемный, пустой дар, но Алтын-хан всё ж таки уговорил его. На тридцать рублей было чая упаковано в двести бумажных мешочков. Опасаясь гнева государя, дал ему поначалу на пробу фунта два, объяснив, что заливают его кипятком, а пьют с молоком. Государю чай пришелся по нраву. Тогда распробовал его и сам Василий и оставил себе десятка три бумажных мешочков. Берег чай, как зеницу ока. Баловал себя чаем два раза в год: на Пасху разговлялся да на своих именинах. Иной раз угощал именитых гостей. Все раз довелось спробовать напиток сей и Федору Пущину. Теперь вот досыта напьется… Старков похвалялся, что от многих недугов помогает…

— Да вот возьми сам прочитай, — подал Мещеренин челобитную Федору Пущину.

Федор прочитал челобитную, на обороте просмотрел подписи и сказал:

— В начале челобитной выборной староста Никита Черевов помянут, а руки его заверения нет…

— Недосмотрели, Федор Иванович, — виновато сказал Тихон Мещеренин. — Однако ж Никита грамоты не знает. Так что вместо него ты сам руку приложи. Вот гляди, место есть повыше слов «вместо томских пашенных крестьян Верхние слободы, старосты церковнаго Захара Иванова, Микифора Елчигина и во всех детей своих духовных вместо поп Ипатища по их веленью и руку приложил». Вот и напиши, что вместо выборного старосты Никиты Черевова сын боярский Федор Пущин руку приложил.

Бунаков окликнул денщика Семена Тарского и велел подать чернила и перо.

Федор сделал запись и стал просматривать челобитную от тридцати семи жилецких и двадцати одного человека оброчных. Челобитные все начинались примерно одинаково, и он опустил начало, пробежался бегло о жалобах на многочисленные государевы службы: на таможне, у соболиной казны, у пятинного хлеба, у двух мельниц, о посылках в Енисейск, Красный Яр, Кузнецк, Нарым… Что ж, от государевой службы никуда не деться, об этом можно было и не писать! А вот о том, что в страдную пору заставлял себе двор ставить, оставляя тяглецов без хлеба, да еще взятки выкрутил с них шестьдесят рублей, о том написано к месту. И тут о том же, что с «колмацких торгов» их сбивал и промыслов лишал. «А нас, государь, сирот твоих, на промыслы не отпускал. А которых отпускал, и с тех он имал посулов рубли по два и по три. А как, государь, те люди с промыслу приходили, и который что добыл или нет, и он с них имал по приходе по три соболя с пупки и с хвосты. А у ково, государь, было нечево дать, и он велел покупать и приносить к себе. А у ково, государь, нечем купить, и он велел садить в тюрьму и бить батоги и кнутом нещадно, а после, государь, побои по три соболя к себе велел же приносить».

— Челобитные от всего мира добрые! Харя воровская, изменная Осипа из оных явно предстает! — сказал удовлетворенно Федор Пущин. — Теперь надобно их государю как можно скорее явить!

— Вот ты и явишь! — твердо сказал Бунаков. — Составляй немедля список, кто с тобой в Москву пойдет, да сборы начинай, дабы в середине мая отбыть…

— Мне ведомо, что в казне денег нет. Где на жалованье челобитчикам денег взять? — озабоченно спросил Пущин.

— Верно говоришь, у меня денег нет… Под заёмные кабалы возьмем из казны церквей да из таможни, а взятое на весь мир разложим, — сказал Бунаков и, усмехнувшись, добавил: — Тем паче что таможенный голова Митрофанов, уроки телесные получив за таможенную печать, противиться шибко не будет!

Двор дома Халдея Девятого, уже полную седмицу бывший съезжей избой города, все эти дни, по словам ворчливой жены, стал проходным двором. Да и то: деньки были горячие, весёлые — по разным делам к новым властям, миром ставленным, воеводе Бунакову да дьяку Патрикееву, люди тянулись беспрерывной чередой. Халдей ворчливость жены осаживал: молчи, глупая баба, горница отмоется, а помощь градскому миру и начальным людям не забудется.