Люди государевы - Брычков Павел Алексеевич - Страница 29

— И кто сей человек будет? — спросил Лука.

— Церковный староста Василий Балахнин. В Благовещенском храме схоронит нашу челобитную, а придет время, мы ее явим… Новые порядки ему тоже не по нраву. Я его сына крестил, он не выдаст…

Через час обсуждения, исправлений Лука закончил черновую челобитную словами: «Пожалуй нас, государь, холопей своих, не вели, государь, в наших руках вконец погинуть и вели, государь, нашу вину принять и записать на время блюсти благовещенскому старосте Василию Балахнину».

— Ну, вот так-то спокойнее будет! — удовлетворенно сказал Терентьев, выслушав прочитанную Лукой челобитную. — К Василию я сам схожу потихоньку, а вы собирайте плотников, чтоб завтра все на строении были… До зимы надо и стены и башни поставить!

После обильного застолья по случаю именин дьяк Борис с женой Алёной Ивановной, с шурином князем Михаилом Вяземским и Ильей Бунаковым в благодушном настроении вышли со двора дьяка и направились к Воскресенской церкви.

Продолжая застольный разговор, Вяземский с ухмылкой сказал:

— Вот уберем из города Оську, всё наше будет: и торги и промыслы, кои он под себя подмял…

— Токмо бы государь нашу сторону принял, не то лишимся и того, что имеем, — вздохнул Патрикеев.

— Примет! — уверенно сказал Вяземский. — То ли весь город, то ли воеводишка один изменной… Лишь бы Подрез от своего слова не отпёрся!

— Вы ступайте, а я как раз к Григорию по сему делу загляну! К вечерне поспею… — сказал Бунаков.

Однако поп Пантелеймон отслужил вечерню, а Бунаков так и не появился. Пантелеймон намеревался было начать навечерню, как к нему подошел дьяк Борис, перекрестился, поцеловал руку и сказал:

— Отец мой духовный, аз, раб Божий, ныне именинник!.. Отслужи по сему случаю молебен, батюшка!

Пантелеймон замялся, оглядел паству, будто выискивая кого-то, слегка кивнул в знак согласия и басом затянул, помахивая кадилом:

— Благодарни суще недостойнии раби Твои, Господи, в Твоих великих благодеяниях на нас бывших, славяще Тя хвалим, благословим, благодарим, поем и величаем Твое благоутробие, и рабски любовию вопием Ти: Благодетелю Спасе наш, слава Тебе…

От молящихся к Пантелеймону протиснулся десятильник Иван Коряков, которого поставил в Томск сибирский и тобольский архиепископ Герасим наблюдать за клиром, и сердито зашептал:

— Ты пошто навечерню отставил? Кому молебен поёшь?

Пантелеймон скосил глаза на дьяка Бориса и продолжил:

— Благодарим Тя, Господи Боже наш, о всех благодеяниях Твоих яже от перваго возраста до настоящего в рабе твоем Борисе бывших, их же вемы и не вемы, о явленных и неявленных, яже делом бывших и словом: возлюбивый его, как и Единородного Твоего сына…

Коряков подошел к дьяку:

— Не в чин молебен затеяли, Борис!

— Заткнись! Не твово ума дело! У меня именины! — презрительно бросил дьяк.

— Даждь словом твоим мудрость и страхом твоим вдохни крепость от Твоея силы, и аще что хотяще или не хотяще согрешихом, прости и не вмени и сохрани душу его святу, и представи к Престолу Твоему, совесть имущу чисту и конец достоин человеколюбия Твоего…

— Люди, — воскликнул Коряков, обращаясь к молящимся прихожанам, — дьяк Борис с попом для своих именин затеял молебен петь! То они делают не в чин, молебны не поются простым людям после вечерни, отставя навечерню, а поются молебны токмо на государев ангел и на государские праздники, а то он, Борис, затеял не в свойскую меру! Являю на дьяка Бориса и попа Пантелеймона государево слово!..

Под деревянным сводом храма повисла напряженная тишина, было слышно, как потрескивают зажженные свечи. В это время вошел Илья Бунаков. Перекрестился.

— А вот и воевода! Явку мою примет! — обрадовался Коряков.

— На кого явка? — нахмурился Бунаков.

— Дьяк Борис с попом не в чин и не в свойскую меру молебен затеяли по случаю именин… Государится дьяк!

— Явку твою бездельную не беру, ибо миром ставлено явки и изветы по государевым делам не принимать до указу по воеводе Осипу…

— Я выше подам! — недовольно крикнул Коряков.

— Гляди, с вышины-то будет больно падать! Против мира прёшь! — крикнул угрожающе Митька Черкас, холоп дьяка Бориса.

Служба закончилась. Храм опустел. Поп Пантелеймон стал гасить свечи и лампады. Коряков задержался и продолжал выговаривать Пантелеймону за нарушение церковного чина, пугал, что и сана можно за такое лишиться. Тот молчал и, только погасив последнюю свечу, сказал твердо, что против власти, миром излюбленной, не пойдет и волю ее исполнять будет.

Десятильник Коряков вышел на дощатую паперть, раздраженный духом до озлобления на Пантелеймона. «Попадешь в расстриги, попадешь!» — думал он о непослушном попе. В загустевшем сумраке разглядел несколько человек, стоявших у паперти. Почуяв неладное, повернулся к двери, чтобы укрыться в храме, но, как черт из-под полка, перед ним встал Димка Черкас и тычками в грудь вытолкал его с паперти на землю:

— Значит, выше будешь писать! Мы тя щас прямо к господу отправим на самую высоту, чтоб от мира не отрывался!

К Корякову подскочил второй холоп дьяка Патрикеева, Гришка Артамонов, обхватил руками за шею, пригнул к себе и ткнул коленом в лицо, разбив до крови. Кто-то из казаков ударил палкой по спине так, что перехватило на миг дыхание. От второго удара палкой по плечу отнялась рука.

— А-а-а!.. — возопил Коряков и, растолкав двух казаков, полезших на него с кулаками, побежал к воеводскому двору, возвышавшемуся острой крышей над острожной стеной.

— Стой, падла! Разговор не кончен! — закричал Димка Черкас.

Почувствовав, как кто-то пытается ухватить его за рукав кафтана, Коряков рванулся изо всех сил к стоявшим у дома воеводы караульным и закричал:

— Убивают! Спасите!

— Стой! Кто такие? — крикнул Балахнин, стоявший в этот вечер начальным над караулом.

— Василий, спаси! За правду убивают! — укрылся за его спиной Коряков.

— Осади! Сюда нельзя! — перегородил Балахнин пищалью путь подбежавшим Черкасу и Артамонову. Вокруг него сгрудились остальные караульные.

— Отчего шум и свара? — строго спросил Балахнин.

Дрожащим от обиды голосом Коряков поведал о том, что случилось в церкви.

— Васька, не слушай его! Он против Бориса Исаковича, потому как дьяк с миром заедино! Потому тварь сия и пасть раззявила! — горячился Черкас. — Пусти, мы его малость поучим!

— Остынь! — оттолкнул его Балахнин. — Ведомо тебе, что я староста церковный и в чинах богослужения понимаю! Коли было, как десятильник говорит, дьяк не по чину молебен заказал и обижаться ему не след! Верно, казаки?

— Перед богом все равны! — согласно кивнул казак Яков Кусков. — И молиться за кого-либо, опричь государя, после вечерни не надлежит!

— Умные шибко! Глядите, и за вас Борис Исакович возьмется! — пригрозил Гришка Артамонов.

— Ступайте вон! — разозлился Балахнин. — Возле дома изменного воеводы быть не надлежит!

— Гляди, Васька, пожалеешь! — процедил сквозь зубы Гришка. — А десятильника мы обождем, никуда не денется!

Преследователи Корякова отошли в сторонку и присели на ошкуренные бревна для новой острожной стены.

— Василий не выдавай! Живота лишат злодеи! Дай укрыться в доме воеводы! — взмолился Коряков.

— Не велено в дом пущать! — мрачно сказал Балахнин.

— Христом Богом молю! Рано поутру уйду непременно и в Тобольск уберусь! Мне в вашей смуте делать нечего, сами разбирайтесь!

Балахнин призадумался и потом махнул рукой:

— Ладно, ступай.

Увидев, что Коряков направился к крыльцу воеводского двора, Черкас и Артамонов подскочили к Балахнину.

— Ты пошто его к воеводе пустил?!

— Не дам измываться над безвинным человеком! Пошли вон!

Воевода Щербатый прочитал молитву на сон грядущий, готовясь лечь на перины под песцовое одеяло, когда Вторушка Савельев доложил о приходе десятильника Корякова.