Отон-лучник - Дюма Александр - Страница 4

• Предыдущая
• 4/27
• Следующая

Две недели спустя Альберт получил весточку от Эммы. Она окончательно перестала что-либо понимать в характере мужа: прежде он всегда был нежен, мягок и доброжелателен, а теперь сделался вдруг подозрительным и мрачным. Даже юному Отону не раз приходилось сносить от отца неожиданные вспышки гнева, чего раньше никогда не случалось, и это было тем обиднее и тяжелее для Отона и его матери, что в самом недавнем прошлом Людвиг выказывал им много ласки, любви и внимания. К тому же, по мере того как ландграф отдалялся от жены и сына, он все более сближался с Готфридом, словно перенося на чужого человека ту привязанность, какой уже не питал к близким.

Альберт от всего сердца жалел ландграфа, вредившего самому себе хуже злейшего врага. Господь даровал ему радость и блаженство, но Людвиг, словно опасаясь, что пламень счастья дотла сожжет ему душу, своими руками рушил свой семейный очаг. Так оно и продолжалось, пока ландграф не прислал Альберту приглашение на праздник шестнадцатилетия Отона, на который съехалась вся местная знать.

Празднество это (о нем мы уже рассказывали) являло собой странное зрелище: гости веселились, а хозяин пребывал в глубокой печали, но на то была особая причина: в самом начале праздника Готфрид обратил внимание ландграфа на сходство Отона и Альберта, притворившись, будто сам впервые его заметил. В самом деле, если не считать того, что один так и светился юношеской свежестью, а другого иссушило безжалостное солнце Испании, они были разительно похожи: светловолосые, голубоглазые, они походили друг на друга каждой черточкой — а уж это самый верный признак кровного родства, который никогда не остается незамеченным. Это открытие поразило ландграфа точно удар кинжала: уже давно, по навету Готфрида, он сомневался в чистоте уз, связывающих Эмму и Альберта, но при мысли, что эти греховные отношения существовали еще до свадьбы и что Отон, которого он так любил, был плодом противозаконной связи — а это, казалось бы, подтверждалось невероятным сходством его сына с Альбертом, — сердце ландграфа обливалось кровью, он почти обезумел. В это время, как уже говорилось, и прибыл граф Карл, и мы видели, что, не в силах солгать, он еще более усугубил страдания своего друга.

Дело в том, что вестник, с которым ландграф столь таинственно разговаривал в маленькой гостиной, был не кто иной, как Готфрид, своим появлением в Годесберге вызвавший некогда первые недоразумения, омрачившие счастье молодой четы. Теперь Готфрид, ссылаясь на подслушанный обрывок разговора, сообщил ландграфу, что Эмма назначила свидание Альберту, который той же ночью собирался уехать в Италию, где ему предстояло принять командование над одним из отрядов войск, посланных в те края императором. Проверить это было легко, поскольку свидание было назначено у боковых ворот замка и Эмме предстояло пройти через весь сад, чтобы попасть на условленное место.

Стоит лишь зародиться подозрению, как человек против своей воли все больше подпадает под его власть. Так можно ли удивляться, что ландграф, стремясь любой ценой узнать истину, подавил в себе природное, чисто инстинктивное отвращение, которое каждый порядочный человек испытывает к ремеслу соглядатая; вместе с Готфридом он удалился к себе в комнату и, приоткрыв окно, стал с волнением ожидать последнего доказательства, чтобы затем принять окончательное решение, на что до сих пор у него не хватало духа. Готфрид не ошибся: около четырех часов утра Эмма спустилась с крыльца, крадучись, прошла через сад и исчезла в тени деревьев, скрывавших ворота. Минут через десять она вернулась на крыльцо в сопровождении Альберта, поддерживавшего ее под руку. При свете луны ландграф увидел, что они расцеловались, и при этом, как ему показалось, супруга его обливалась слезами. Похоже, она и в самом деле оплакивала разлуку с любовником.

Теперь, когда все сомнения ландграфа рассеялись, он решил изгнать из дома преступную супругу и ее сына — плод недостойной любви. Он вручил Готфриду письмо, в котором Эмме повелевалось следовать за подателем сего послания, а начальник стражи получил распоряжение схватить Отона и на рассвете отвезти его в аббатство Кирберг, недалеко от Кёльна. Отныне вместо славного военного поприща уделом его станет тесная монашеская келья.

Приказ был выполнен, и к тому времени, когда проснулся граф Карл, графиню и Отона уже час как увезли из замка: мать отправили в монастырь Ноненверт, сына — в аббатство Кирберг. Как мы уже говорили, граф Карл, пробудившись, увидел, что старый друг сидит у его постели в мрачном оцепенении, всем своим видом напоминая разбитый молнией дуб с переломанными ветвями и сбитыми ураганом листьями.

Хомбург внимательно и сочувственно выслушал рассказ Людвига о событиях минувшей ночи. Затем, даже не пытаясь утешить несчастного мужа и отца, он проговорил:

— Готов ли ты довериться мне?

— Да, — отвечал ландграф, — но что ты можешь сделать?

— Это моя забота, — отозвался граф Карл.

Обняв друга, он оделся, опоясался мечом и вышел из комнаты. Спустившись в конюшню, он собственноручно оседлал своего верного Ганса и направил его по огибавшей холм дороге. Но, если накануне он нетерпеливо погонял коня, пребывая в самом радужном расположении духа, то теперь скакун его уныло плелся шагом.

Достигнув подножия холма, Карл свернул на дорогу к Роландсеку. Глубоко задумавшись, рыцарь по-прежнему ехал медленно, а потом и вовсе отпустил поводья, предоставив коню полную свободу. Вскоре дорога спустилась в небольшой овраг, в глубине которого виднелась часовенка, где молился какой-то священник. Карл огляделся по сторонам и, видимо решив, что именно это место ему нужно, придержал коня. Сотворив молитву, священник поднялся с колен и собрался было уйти, но Карл остановил его и принялся расспрашивать, нет ли другой дороги, ведущей из замка в монастырь. В ответ на заверения, что иной дороги нет, Карл попросил священника задержаться, пояснив, что в самом скором времени некоему человеку, вероятно, потребуется его пастырская помощь. Старый рыцарь говорил так спокойно, что священник ни на минуту не усомнился в его словах и, даже не спросив имени обреченного, стал молиться за человека, которому предстояло расстаться с жизнью.

Граф Карл являл собой тип старинного рыцарства, уже исчезнувшего в пятнадцатом веке. Фруассар пишет об этой особой породе людей с той любовью, какую антиквар питает к осколкам былых веков. Этим бесстрашным воителям было свойственно во всем полагаться на силу своего меча и промысел Божий, и души их не знали ни сомнений, ни колебаний. А сейчас дело заключалось в том, что рассказ ландграфа возбудил в душе Карла подозрения относительно истинных намерений Готфрида и по зрелом размышлении подозрения превратились в уверенность, ведь, кроме этого зловещего советчика, никто никогда не сомневался ни в любви Эммы к мужу, ни в ее супружеской верности. Граф Карл был другом ландграфу Людвигу, но в той же мере он был другом и Альберту Ронсдорфу. Честь друзей была дорога ему не меньше, чем собственная, и потому он решил смыть темное пятно клеветы с их честных имен. Придя к такому решению, граф, никому ничего не сказав, задумал подстеречь клеветника по дороге в монастырь; злодею предстояло либо признаться в совершенной подлости, либо поплатиться жизнью, и ради этого граф готов был сражаться до конца.

Опустив забрало, он остановил Ганса посреди дороги, где они в полной неподвижности простояли около часа, напоминая конную статую. Наконец на спуске в овраг показался рыцарь в полном вооружении. Увидев, что дорога перекрыта, он придержал было коня, но, убедившись, что это не засада, а всего лишь рыцарь-одиночка, слегка пригнулся к луке седла, дернул за рукоять меча, дабы проверить, легко ли он выйдет из ножен, и продолжил путь. Приблизившись к Карлу и убедившись, что тот не собирается уступать ему дорогу, он остановился.

— Мессир рыцарь, — проговорил он, — разве вы хозяин здешних мест и решили, перекрыв дорогу, никого не пропускать?

— Вовсе нет, мессир, — отвечал Карл, — я не пропущу лишь одного — труса и предателя, с которым я посчитаюсь за его подлость и низость.

• Предыдущая
• 4/27
• Следующая