Парижане и провинциалы - Дюма Александр - Страница 59
- Предыдущая
- 59/114
- Следующая
Действительность приготовила ему сюрприз, от которого даже по прошествии недели он все еще не мог опомниться.
Никогда прежде Камилла не была такой веселой, такой разговорчивой, такой любящей, как с того самого дня, когда ее сердце дало г-ну Пелюшу соперника в ее привязанностях.
С другой стороны, нежность, предупредительность, почтительное уважение, которые Анри так щедро выказывал своему будущему тестю, слишком разительно отличались от той суровости, к которой приучил г-на Пелюша его друг Мадлен, чтобы это не произвело на торговца цветами приятного впечатления.
Спустя два дня г-н Пелюш уже говорил с нежностью и умилением о тех, кого он называл теперь «мои дети».
К тому же будущая свадьба заставляла звучать в его душе самую чувствительную струну. Парк и замок, которые в день своего приезда в Норуа он разглядывал со своего рода пренебрежением, но которым не находил более равных, по мере того как приближалось то время, когда он должен был стать их косвенным совладельцем, в его предпочтениях заняли место рядом со славным титулом.
Проснувшись, как он выражался в духе поэтики Первой империи, в тот час, когда белокурая Аврора открывала Фебу ворота Востока, г-н Пелюш немедленно одевался, спускался в сад, отвязывал Фигаро и, сопровождаемый этим неисправимым бродягой, проникал во владения своего будущего зятя, обходил там все аллеи, останавливался около каждого бугорка, пересчитывал деревья, ощупывал их и внимательно разглядывал; смотрел и никак не мог насмотреться. Будучи сам богат, г-н Пелюш впервые в жизни мог насладиться богатством в самой реальной его, самой осязаемой форме — в земельных угодьях, и в таком виде цветочник находил в нем такие прелести, какие никогда не имели для него клочки бумаги, составлявшие полмиллиона, которым сам он владел.
Он ловил себя на том, что, прогуливаясь, стучал ногой по песку аллеи и при этом с детской радостью вскрикивал:
— Все это будет принадлежать моей дочери!
Мадлен со своей стороны содействовал тому, чтобы его старый друг пребывал в самых лучезарных сферах этого блаженства.
Каждый день после завтрака они отправлялись на охоту. После трагикомического происшествия, ознаменовавшего первый день охоты, бывший торговец игрушками благоразумно воздерживался от того, чтобы водить г-на Пелюша на других противников, кроме зайцев, кроликов и куропаток. А поскольку в такого рода походах помощь Фигаро не только дозволялась, но и была просто необходима, то г-н Пелюш немного утешался своими хотя и скромными победами. Впрочем, если убитые им животные и были малы, победы его от этого не становились менее значительными. Славная охотничья сумка получила крещение кровью; каждый вечер она возвращалась в дом раздутой, как мешок солдата после грабежа, и когда вечером за столом приступали к подсчету убитой дичи, то пальма первенства всегда присуждалась г-ну Пелюшу, и он принимал эту честь без всякого смущения, но и также без всякого удивления.
Однако справедливость историка вынуждает меня объявить, что Мадлен вовсе не был непричастен к этим исключительным успехам.
Он всегда вставал на небольшом расстоянии от своего старого друга и стрелял в одно время с ним по поднятой дичи, чтобы «подстраховать выстрел», как он говорил.
Хотя если вдруг добыча оставалась живой и невредимой, то г-н Пелюш язвительно упрекал своего друга за эту, как он ее называл, плачевную привычку; но, когда дичь падала убитой, он никоим образом не жаловался.
Мне хочется попутно рассказать об одном происшествии, чуть было не поколебавшем ту сверхъестественную уверенность, которую г-н Пелюш усвоил в отношении своих достоинств стрелка.
Однажды, когда он и Мадлен почти бок о бок пересекали вырубку двухлетней давности, перед г-ном Пелюшем выскочил заяц: два выстрела слились в один, и владелец «Королевы цветов» самым громким своим голосом закричал:
— Апорт!
Но к его величайшему изумлению, вместо четвероногого, которого он ожидал увидеть, Фигаро принес ему куропатку!
Чтобы убедить друга в том, что эта добыча действительно его собственная, Мадлену пришлось привести многочисленные примеры странных превращений, обязанных чистой случайности, но и после этого г-н Пелюш провел в задумчивой рассеянности весь остаток дня.
Если дни казались такими короткими и такими насыщенными г-ну Пелюшу, то какими же они должны были казаться Камилле?
В жизни девушки, какой бы целомудренной, какой бы сдержанной она ни была, всегда есть место неясным стремлениям, рождающимся под влиянием предчувствия значительности роли, предназначенной ей в этом мире: она уже мечтает о любви, еще не зная ее имени.
Именно так было с Камиллой.
Камилла обожала своего отца, нежно любила мачеху, но эти привязанности не занимали ее сердце целиком, как она полагала. Девушка ощущала в нем некую пустоту, всегда ее удивлявшую и порой страшившую тем сильнее, что ни чтение, ни учебные занятия, ни развлечения не могли ее заполнить. Тогда она стала с большим вниманием вслушиваться в нередко произносимое в ее присутствии слово «супруг», хотя до сих пор относилась к нему довольно безразлично. Она спросила себя, не принадлежит ли это место, еще не знавшее хозяина, этому незнакомцу, и внутренний голос, прозвучавший из глубины ее души, ответил: «Да». Камилла вздрогнула и покраснела, а затем улыбнулась. Разве возможно, чтобы он мог получить от нее столько же, сколько те, кому она была обязана всем, это неведомое ей существо, имени которого она не знала и который со своей стороны не подозревал о ее существовании, этот незнакомец, который, быть может, в это мгновение проходил под ее окнами, и ничто не шепнуло ему: «Она здесь», и ничто не дало ей знать, что это он? Успокоенная подобными мыслями, она с любопытством осмотрелась вокруг себя: не увидев никого, кто бы мог устроить ее в подобной роли, и полагая, что вряд ли можно ослабить безотчетную скуку, которая в определенные мгновения овладевала ею, девушка принялась мечтать; дав волю своему воображению, она стала представлять, каким должен быть, чтобы ей понравиться, тот, кого Господь предназначил стать ее спутником в этом мире. Этот простой вопрос повлек за собой создание идеала, и мысли Камиллы устремлялись к нему все охотнее — и не только потому, что она наградила этот образ всеми мыслимыми достоинствами, но и потому, что это было ее собственное творение. Вскоре по тому, как сильно билось ее сердце, когда она вызывала перед собой этот призрак, девушка стала догадываться о той полной власти, с которой будет царить в ее сердце тот, кто займет его место. Ужаснувшись, она пожелала разбить изваяние, но было уже слишком поздно. Камилла настолько привыкла находить утешение в этих мечтах, отвлекающих ее от однообразной жизни, что не успел еще ее идеал разбиться на кусочки, как она уже благоговейно собирала его осколки и соединяла в одно целое.
Услышав впервые голос Анри, Камилла почувствовала странное волнение. Ей он показался знакомым, и девушка была уверена, что не только в этот день его звуки заставляли так нежно трепетать ее душу. Несколько часов, проведенных наедине с молодым человеком, оставили у нее непередаваемое впечатление, соединявшее в себе одновременно изумление и восхищение, ужас и радость. Камилла чувствовала, что попеременно то бледнеет, то краснеет; ее сердце бешено билось; она была взволнована, потрясена; она хотела убежать от него, но ее воля уступала его неотразимому очарованию. Как я уже говорил, всю ночь девушка предавалась размышлениям. Встревоженная своим смущением, она задавалась вопросом и спрашивала себя, возможно ли, чтобы человек, которого она знала так мало, так быстро получил такую могучую власть над ее душой, и отвечала отрицательно. Но Камилла ошибалась — она полюбила его, она любила его уже давно. Это был призрак из ее мечты, который приобрел телесную оболочку, это было реальное воплощение воображаемого ею существа, вот уже столько времени занимавшего все ее мысли.
Какое-то мгновение потрясенная внезапным решением отца, она быстро распознала растущую радость и расцветающее счастье среди своих беспорядочных ощущений. Лицо ее светилось счастьем, когда она вложила свою ладонь в руку, предложенную ей молодым человеком, и ей не приходило в голову скрывать свою радость. Мало-помалу ее сердце открылось для любовного упоения, и она безоглядно и без остатка отдалась ему. В этой любви не было разрушающей силы страсти: она проявлялась в том спокойном и безмятежном доверии, которым отличаются подлинно глубокие чувства.
- Предыдущая
- 59/114
- Следующая
