Тарантул. Трилогия - Матвеев Герман Иванович - Страница 26

– А вы откуда знаете, зачем я в подвал пошел? Думаете, испугался?

– Похоже на то…

– Вы же тоже в подвале спрятались.

– Спрятался. Надо сознаться, нервы не выдержали. Завернул.

– А я совсем даже не потому.

В это время в коридоре раздались шаги. Степка оглянулся и совершенно оторопел от изумления. В комнату вошел высокий плотный человек с седыми висками, и на нем, вместо знакомой формы, был надет халат.

– Ну, здравствуй, Степа. Не ожидал меня здесь встретить? Бывает, бывает. С братом моим ты уже успел познакомиться.

– Товарищ майор! – обрадовался Степка. – Вы же мне вот как нужны! Я же вам звонить собирался.

– Ну звони. Я слушаю.

– Да вот… – покосившись на механика, пробормотал мальчик.

– Ничего, говори. При нем можно.

– Так я же ракетчицу нашел!

Степка торопливо рассказал свои приключения страшной ночи и описал наружность ракетчицы.

– Где же она теперь?

– Ее в больницу Эрисмана увезли.

– А ты узнаешь, если увидишь ее?

– Попробую.

– Что ж ты мне раньше, Степан, не сказал? – вмешался в разговор механик.

– Вы же ее спасли, Николай Васильевич.

– Да ну?! Вот не знал!.. Ну, пойдем умываться, Степан Григорьевич, – сказал механик, дружески хлопнув мальчика по плечу. – Жаль, что ты не хочешь моряком стать. Я б из тебя первоклассного моряка сделал.

Умывшись, Степка попал в столовую и чинно поздоровался с женщинами. Ему очень хотелось есть, но он стеснялся. В чужом доме, среди взрослых людей, он чувствовал себя неуклюже. От смущения пролил горячий чай на скатерть, уронил бутерброд и готов был заплакать от досады, но, видя, что никто не замечает его неловкости, мало-помалу освоился и стал уплетать подряд все то, что заботливо и незаметно подкладывала ему старушка.

В приемной больницы Эрисмана Степка долго сидел в ожидании майора, который ушел узнавать, в какой палате лежат привезенные вчера с Геслеровского, и получить разрешение на посещение больных. Вернулся он с каким-то человеком в белом халате. Степке и майору пришлось тоже надеть белые халаты.

Завязывая тесемки, майор отозвал мальчика к окну и тихо объяснил задачу.

– Слушай внимательно. Мы пойдем мимо коек, и ты смотри. Как только узнаешь ее, остановись около кровати и нагнись, будто у тебя шнурок развязался на ботинке. Понял?

– Да.

В белом халате, наглухо завязанном, майор походил на профессора. Степке халат был велик, полы его путались в ногах, и он часто наступал на них.

Ракетчицу Степка увидел, как только они вошли в палату. Он даже не думал, что так сразу узнает ее в лицо. Она сидела на кровати рядом с полной женщиной, у которой все лицо было забинтовано. Больничная одежда сильно изменила ее, но, поравнявшись с койкой, мальчик проверил себя и, убедившись окончательно, нагнулся перевязать шнурок.

Майор и сопровождавший их мужчина прошли дальше, и, когда Степка догнал их, они разговаривали с дежурной сестрой. Через несколько минут стали известны фамилия, имя, отчество и адрес ракетчицы.

На улице майор попрощался с мальчиком.

– Сейчас иди домой. Приятели, наверно, ищут тебя, с ног сбились, и мать беспокоится. Вечером я позвоню.

– Я сегодня опять пойду дежурить! – сказал Степка.

– Ну конечно. Борьба предстоит еще долгая. Это только начало.

Шагая по широкому проспекту, среди густого потока людей, Степка независимо поглядывал по сторонам и думал о последних словах майора: «Борьба предстоит еще долгая».

На душе было легко и хорошо. Он нашел свое место в этой борьбе, и его желание казаться взрослым осуществилось. Не оттого, что он важно курил и давился дымом или, как попугай, ругался, а оттого, что, как взрослый, помогал общему делу и с ним считались, его уважали, и он был нужен.

Все складывалось прекрасно. Мишке он несет замечательное знакомство, от которого может зависеть дальнейшая судьба друга. Он шел, раздумывая о своем будущем и о будущем своих друзей. Он верил в победу, знал, что она не за горами и что жизнь пойдет по-прежнему, и даже еще полнее и интереснее.

«А что, если и мне все-таки стать моряком?» – озабоченно думал Степка.

Трамвай переехал мост и затормозил на остановке. В наступившей тишине пассажиры услышали далекий пушечный выстрел, вслед за ним свист и сильный удар. Второй… Третий… Сидевшие в вагоне девушки переглянулись, а пожилая женщина медленно согнулась и закрыла лицо руками.

– Катя, закройся! Ударит рядом – стеклами глаза попортит, – сказала она дочери, сидевшей напротив.

Где-то недалеко от остановки уличный репродуктор передавал пение. После третьего разрыва он поперхнулся, и вместо женского сопрано раздался мужской голос:

– Внимание! Внимание! Говорит штаб местной противовоздушной обороны. Район подвергается артиллерийскому обстрелу. Движение по улице прекратить! Населению укрыться!

Новый снаряд ударил совсем близко. Трамвай, точно в испуге, рванулся с места и полным ходом пошел вперед.

– Ой, девочки, мне осколок в карман прилетел! – пошутила Катя.

Анна Васильевна строго взглянула на дочь.

– Со смертью не шутят, Катя, – сказала она и снова закрыла лицо руками.

Трамвай без остановок дошел до Песочной улицы. Здесь был уже другой район и радио по-прежнему передавало музыку. Разрывы сюда доносились глухо и скоро совсем прекратились. В ответ заговорили другие пушки.

– Это наши?

– Наши. Засекли, наверное.

Анна Васильевна выпрямилась и стала смотреть в окно. Какой это был оживленный и людный проспект перед войной! А сейчас… Три пассажира неторопливо вошли в вагон. По тротуару проходили одинокие пешеходы. После страшной зимы 1941/42 года, похоронив погибших от голода, отослав на Большую землю женщин с детьми, стариков, инвалидов, Ленинград стал малолюдным, но более организованным. Город готовился к решительной схватке.

Анна Васильевна ехала со своей бригадой на окраину города разбирать на дрова деревянный дом. На конечной остановке все вышли и направились по дороге к заливу. Навстречу изредка попадались нагруженные вещами или досками и бревнами грузовики. На досках сидели перепачканные известкой женщины. Доски были оклеены обоями всевозможных цветов.

Навстречу этим машинам группами шли люди с ломами, пилами и топорами.

Начинался второй год блокады, и Ленинград запасался топливом.

На повороте Анна Васильевна услышала звуки рояля. Кто-то неумело и наспех сыграл «чижика», затем провел пальцем по всем клавишам, от самой низкой до самой высокой ноты. Через несколько секунд «музыкант» снова перебрал все клавиши, но уже в обратном порядке. Свернув за угол, Анна Васильевна увидела в нескольких шагах от дороги пианино, выставленное из разломанного дома, и редкий пешеход удерживался от того, чтобы не свернуть в сторону и на ходу не провести пальцем по всем клавишам.

Многие дома были уже сломаны. Бесхозные вещи аккуратно складывались тут же, около дороги. Книжки, кастрюльки, рваная обувь, ведра, фотокарточки, чернильницы, бутылки, примуса, лампы, картины… чего-чего только тут не было!

В конце улицы бригаду встретил управхоз. Проверив ордер, он указал на высокий дом с мезонином.

– Вот этот. Вы, девушки, железо на крыше не очень рвите. Железо новое, еще понадобится.

– Железо нам не нужно, не увезем. А там никто не живет? – спросила Анна Васильевна.

– В доме никого нет. А вещички выставляйте поаккуратнее и поближе к дороге. Удобнее будет грузить. Все надо сохранить, – продолжал свои наставления управхоз. Он снял фуражку, почесал за ухом и горько добавил: – Все мои домики скоро растащат, одни печки останутся… Одно название, что управхоз.

Бригада направилась к дому. Солнце поднялось уже высоко. До прихода машины нужно было успеть наломать дров, а еще ничего не было сделано. Обошли дом кругом. Обе двери были заколочены поперек досками. Пока двое возились с парадной дверью, Катя подошла к черному ходу, поднялась на крыльцо, ухватилась за доску и что было силы рванула ее на себя. Доска казалась прибитой, но отскочила так легко, что девушка свалилась с крыльца.