Утро под Катовице (СИ) - Ермаков Николай Александрович - Страница 30

Утром я прошёлся вдоль русла, чтобы убедиться, что следов не осталось, потом замаскировал место выхода из ручья и вернулся на стоянку. Там я распустил одну шинель на полосы, взял накопившиеся пустые консервные банки и по дальнему периметру стоянки устроил примитивную сигнализацию на наиболее удобных путях подхода. Теперь если кто-то посторонний попробует приблизиться к лагерю, то бренчание банок предупредит нас об опасности. Далее я занялся строительством шалаша, которое продвигалось довольно медленно, по причине того, что я не пользовался топором во избежание шума, а срезал ветки и деревца ножом. Стараясь строить бесшумно и основательно, я так и не успел построить временное жилище до вечера, поэтому мы завалились спать под днищем танка. На следующий день к обеду я завершил строительство шалаша, после чего приступил к подробному инструктажа спутницы.

Ты должна понять, что этот танк представляет большую ценность для СССР, но так как он находится во временном союзе с Германией, то для русских важно не только получить танк, но и сохранить этот факт в тайне. Поэтому ты никому не должна говорить ни про танк, ни про меня. А то для сохранения секретности, они могут тебя ликвидировать, — услышав и поняв мою фразу, девушка испуганно закрыла рот руками.

А как же ты? — ведь тебя они тоже могут?..

Я — один, и к тому же сам не заинтересован в разглашении этой информации, поэтому, думаю, что мне ничего не угрожает, — в этом я конечно, был совершенно не уверен, хотя и делал хорошую мину при плохой игре. Исходя из того, что я читал про нынешние органы госбезопасности, решение в стиле «нет человека — нет проблемы» вполне в духе времени. Но не бросать же в лесу танк, который я с таким трудом и кровью протащил через всю Польшу!

Так что мы вместе придумаем легенду твоего одиночного пути от Кракова до Немирова, — продолжил я наставления, — ты её заучишь наизусть и никому — даже маме с папой, а уж тем более дяде, не будешь рассказывать ни про меня, ни про танк!

После этого, надеюсь, весьма убедительного вступления, мы перешли к составлению легенды, тщательно продумывая, где она шла, что видела. Этим мы занимались до вечера, а утром Болеслава мне сообщила, что у неё кончились критические дни, после чего мы выпали из реальности на два дня. Она даже кашу не готовила — когда у нас кончались силы, мы быстро съедали по банке холодной тушёнки, запивали её красным вином из горлышка бутылки и вновь набрасывались друг на друга.

Двадцать третьего числа гормональный шторм несколько поутих и рассудок частично вернулся к нам. Болеслава вернулась к своим обязанностям кухарки, и мы даже стали находить немного времени для продолжения заучивания её легенды. Утром двадцать седьмого сентября, поднявшись на вершину близлежащего холма, я увидел колонну пехотного батальона Красной Армии, движущуюся в направлении Немирова. Вернувшись, я сообщил об этом девушке:

Русские занимают город, ночью я отведу тебя к дяде.

Девушка, услышав это, заплакала и мне пришлось её успокаивать. Совершенно естественно утешение расстроившийся девушки перешло в горизонтальную плоскость и продолжалось до самого вечера. А когда стемнело, я помог спутнице одеться и привести себя в порядок. После чего повел Болеславу в направлении города, нагрузившись её чемоданами и мешком с продовольствием (кто его знает, как у дяди Абрама с продуктами в это сложное время). После того, как мы подошли к городу, я решил подождать до полуночи, а уж потом проводить разведку. Пока было время, я сделал тайник с деньгами и золотом, выделенными мною для Болеславы, потом ещё раз проинструктировал девушку:

Скажешь, что продукты обменяла у отходящих немцев на золотой перстень, а про то, как добиралась от Кракова старайся говорить в общих чертах, без подробностей, а то ты плохо легенду выучила, времени не хватило. Про золото и деньги скажешь только отцу, объяснив, что случайно нашла на дороге в разбитой машине. И ни при каких обстоятельствах, ты не должна говорить обо мне и танке!

А ты точно меня найдешь?

Конечно, адрес я твой знаю, жди там от меня весточки!

Тогда поцелуй меня!

Поцелуй перерос в жаркий секс и разомкнулись мы только к часу ночи. Ну, хотя бы не до утра! Сказав девушке, чтобы одевалась и приводила себя в порядок, я отправился в городок на разведку. Мою задачу облегчало то, что русские не выставили постов на окраинах города, да и в самом городе патрулей не было, ну а немцы, пока здесь хозяйничали, выбили всех собак, поэтому я бесшумно двигался по темным улочкам, пока не нашел искомый дом. Со слов Болеславы, у дяди Абрама была единственная в Немирове часовая лавка-мастерская, устроенная на первом этаже его жилого дома. Имея такой оринтир, в маленьком городке мне не составило труда отыскать особняк с изображением часов на вывеске. Осмотревшись, я ничего подозрительного во дворе нужного дома и поблизости не обнаружил. После чего вернулся за девушкой и, успешно, но с внутренней досадой, отразив её попытку «попрощаться», беспрепятственно доставил к часовой мастерской. Зайдя во двор, Болеслава поднялась на крыльцо и постучала, подождала минуту, потом повторила стук. После пятого раза, наконец, из-за двери донесся испуганный мужской голос:

Кто там?

Это я Болеслава!

Какая Болеслава?

Сташевич, — девушка назвала свою девичью фамилию, — Дочь Вашей сестры Мары.

А что ты тут делаешь?

Домой иду, я ведь в Кракове была, когда война началась!

После некоторой паузы дверь открылась и девушка вошла. После этого я ещё час прятался около дома, наблюдая за освященными светом свечей окнами. Убедившись, что никаких неприятных неожиданностей не происходит, с горьким чувством утраты вернулся к своему танку.

На следующий день я затеял генеральную уборку в панцере и на стоянке. Было необходимо убрать все следы присутствия Болеславы. Процесс чистки занял весь день. Наибольших усилий мне стоило удалить её волосы, которые были повсюду в танке, и на всех шинелях. Затем сделал ревизию немецких документов, удалив бумаги, связанные с деньгами и золотом. Управившись к вечеру, я уснул в тоскливом одиночестве на шинелях ещё помнящих тепло её тела. А утром, укомплектовав рюкзак и наполнив одну из фляг вином, я отправился по лесу в юго-восточном направлении, следуя вдоль дороги. Сдаваться в Немирове я не хотел, так как понимал, что чем дальше от начальства и штабов, тем больше бардака, тут каждый лейтенант сам себе указ, а что у него в голове — только самому богу известно. Так что я решил что будет лучше сдаться где-то поближе к Львову. К четырем часам пополудни я преодолел около двадцати километров и, оборудовав в приметном месте тайник с деньгами и золотом, забрался на придорожное дерево, с которого было удобно просматривать дорогу в обе стороны. Дальше уже начиналась густонаселенная область дальних пригородов Львова, по которым пробраться незаметно днем нереально, а ночью могут сначала стрельнуть с перепугу, а уж потом с трупом разговаривать. Так что я решил что лучше будет подождать попутный транспорт здесь. Дорога эта не имела серьёзного стратегического значения, да и то в основном войска продолжали ещё двигаться в западном направлении. За час ожидания в нужном мне юго-восточном направлении проследовал только кавалерийский полуэскадрон, но я предпочел их пропустить — свободных лошадей видно не было. И вот наконец, я увидел одиночную полуторку, двигавшуюся в нужном направлении. Не теряя времени, я соскочил с дерева, забросил на плечо винтовку и пошел по обочине в сторону Львова. Вскоре за спиной скрипнули тормоза и раздался грозный окрик:

Podstawka! Ręce do góry! Broń na ziemię!

«Иш ты, выучили кое-что по польски!» — слегка удивился я и, послушно остановившись, бросил винтовку на землю и поднял руки.

Pięć kroków do przodu!

«Во шпарит, поляк что ли? Да нет, акцент русский,» — подумал я, отсчитывая пять шагов и произнес:

Можно по-русски, я все понимаю.

Тогда кругом!

Я развернулся и увидел пехотного лейтенанта, который стоял, наведя на меня наган, и с хмурым интересом разглядывал. Рядом с ним стоял красноармеец с нацеленной на меня винтовкой. Из кузова выглядывали трое бойцов, у одного из которых была забинтована голова, у другого — плечо. «Эге, да они, видать, сегодня с поляками повоевали! То-то они на меня с такой злостью смотрят!» — сообразил я. Тем временем боец, не спуская с меня глаз, поднял мою винтовку с земли и, показав лейтенанту, со злостью констатировал: