Перворожденный (СИ) - Солодкова Татьяна Владимировна - Страница 91

Все как в тот раз — снова все разбросано и разбито. За ночь успел выпасть первый в этом году снег, и двор был истоптан множеством ног.

Лиссаны не было.

Нэйтан взбежал по ступенькам крыльца, ворвался в дом, надеясь, что после «увеселительной» прогулки в подземелье магическое зрение его подводит. Но нет, в доме все было также перевернуто — и пусто.

Выскочил на улицу и, уже спустившись по ступенькам, обернулся на дверь. Он так быстро забежал в дом, что не заметил нарисованный на ней красной краской перевернутый основанием вверх треугольник — знак Инквизиции.

Нэйтан выругался. Ну он им устроит, когда доберется!

Лиссана не ощущалась на расстоянии, но, должно быть, это из-за антимагических браслетов. Нэйтан переместился к элейскому отделению Инквизиции, но дверь оказалась заперта, а в целом здании никого не было.

Вот теперь по спине пополз холодок — обстановка неприятно напомнила Гоху, в которой Нэйт чудом успел спасти Эрика. Он окинул внутренним зрением город — так и есть: большинство жилищ пусты, зато огромное столпотворение людей на центральной площади.

Если хотя бы волос упадет с головы Лиссаны…

Он был на главной площади Элеи всего раз, но без труда переместился в самый ее центр. Прямо к помосту, на котором был установлен столб для казни через сожжение.

Тук…

Удар сердца, и время будто замедлилось.

Тук…

Обгорелое тело женщины на уже еле тлеющем костре.

Тук…

Запах горелой плоти.

Тук…

Обрывок чьей-то речи, произнесенной женским сварливым голосом: «А неч-ча чужих детей губить!..»

Тук…

Нэйтан не знал, как оказался на помосте: запрыгнул или переместился, — не помнил. Запомнил шагнувшего к нему инквизитора, уже раскрывшего рот для отповеди, и свою выброшенную вперед руку, после чего человек в красном балахоне превратился в горстку пепла.

Люди закричали: кто-то испуганно, кто-то восторженно.

Нэйтан шагнул прямо в догорающие угли. Обуглившиеся цепи, держащие безжизненное, черное, обгоревшее тело, рассыпались в прах. Он не помнил, как уничтожил их, не осознал, дар как будто сработал сам.

Она упала ему в руки. Горячая.

Он не успел на полчаса. Какие-то полчаса.

Не успел…

Лиссану сложно было узнать, но это была она. То, что от нее осталось. От нее и ее ребенка. Их ребенка.

Если бы Лиссана была обожжена, изувечена, ранена, он бы спас ее. Исцелил бы ценой всего своего магического резерва, отдал бы все, что у него было, лишь бы ее спасти — жизнь бы отдал. Он мог практически все, но не возвращать к жизни умерших. Что угодно — но только не то, что ему было по-настоящему нужно.

Все блоки куда-то подевались. Чужое сознание било в него со всех сторон: любопытство, страх, удовлетворение, желание продолжения представления, праведный, по их мнению, гнев. Люди пришли сюда посмотреть казнь лесной ведьмы, погубившей дочь одной из горожанок, и они были довольны тем, что увидели.

Нэйт не хотел, не просил, однако чужие воспоминания лились на него водопадом против воли: как «ведьму» тащили инквизиторы, как она кричала, что ни в чем не виновата, как сжимала кулон на своей шее… Как кричала, когда горела. Кричала…

Даже сейчас, видя появившегося незнакомца, на их глазах одним движением спалившего инквизитора и склонившегося над казненной, они не уходили. Люди ждали продолжения, жаждали зрелища.

Театр, развлечение — вот что для них человеческая смерть.

Она умирала на их глазах, а они смотрели. Обсуждали, делились впечатлениями, смеялись…

Нэйт стоял на коленях перед мертвым телом, когда его руки затряслись.

Развлечение…

Он полностью контролировал свой дар с пятнадцати лет. Именно тогда его глаза в последний раз наливались серебром. Позже, стоило почувствовать холод в глазах, Нэйт тут же блокировал привлекающее внимание свечение.

Сейчас глаза закололо, настолько, что ослепило его самого. Из глазниц ударило серебряным светом, кто-то закричал.

Она умирала, а они смеялись…

Подогреваемый болью и яростью дар Перворожденного вырвался наружу. Пламя зародилось в районе солнечного сплетения и заставило выгнуться дугой, запрокинуть голову и раскинуть руки. Огненный столп вырвался из груди, струи пламени полились с кончиков пальцев.

Крики вокруг превратились в визг. Вонь горелого мяса ударила в ноздри. Вокруг — только вой, уже мало напоминающий человеческий. А еще боль, которую считывал на расстоянии дар целителя.

Голова Нэйта упала на грудь, только когда на площади воцарилась мертвая тишина. Чужая боль тоже исчезла.

Нэйтан открыл глаза и обнаружил, что все еще стоит на коленях. Но тела Лиссаны больше не было — только пепел. Нэйт протянул руку, как завороженный, набрал горсть этого черного пепла и пропустил между пальцев.

Ее больше нет…

Он посмотрел вниз с покрытого копотью, но уцелевшего помоста: пепел, повсюду пепел. Первые ряды зрителей сгорели так быстро, что прах даже сохранил форму их тел. Дальше от помоста лежали черные кости, еще дальше от эпицентра — тела с остатками обгорелой плоти.

Нэйт просто смотрел перед собой и ничего не чувствовал. Ни жалости, ни угрызений совести. Даже боли в этот момент не было — только пустота.

С неба полетели снежинки, сначала редкие, а потом все сильнее и сильнее. Снег, кружась, ложился на черный пепел. Летел и летел…

А Нэйт так и стоял на коленях, глядя прямо перед собой, пока за ним не пришли.

Они сидели спина к спине, каждый опираясь о прутья со своей стороны. Катрина тихонько сглатывала слезы, Нэйтан молчал.

Катрина не знала, кого она оплакивала больше: Лиссану и ее не рожденного ребенка или же тысячи невинных людей, погибших на той площади. Да, среди сожженных были и виноватые, но ведь большинство пришло туда без злого умысла. Публичные казни — древняя традиция, отвратительная, но традиция. Люди просто не понимали, что могло быть как-то иначе.

Сама Катрина побывала на публичной казни лишь раз: она была еще ребенком, и родители взяли ее собой. Того раза ей хватило на всю оставшуюся жизнь, и больше никто и ничто не заставили бы ее присутствовать на подобном мероприятии. Но это она и ее выбор, а в Элее…

Господи, там же были дети! Которых так же, как и ее когда-то, привели с собой родители, искренне считающие, что пришли посмотреть на акт совершения справедливости — казнь ведьмы, убившей дочь горожанки.

Они же не знали, даже не поняли…

Катрина беззвучно всхлипнула и зажала рот ладонью. Слезы потекли по руке.

Да, Нэйт оказался чертовски хорошим учителем. Она не почувствовала боли, ни заживо сжигаемых людей, ни самого Нэйтана, но Катрине хватило и собственной — за него, за Лиссану, за жителей Элеи.

— Ты молчишь, — негромко констатировал Нэйт.

Катрина отняла руку от лица и глубоко вздохнула, постаралась, чтобы голос прозвучал ровно.

— Я не знаю, что сказать, — призналась так же тихо.

Он помолчал.

— Но теперь ты поняла, что я не из тех, кого называют хорошим парнем?

Повисло молчание.

Катрине казалось, что Нэйтан не просто ждал от нее обвинений в свой адрес, а едва ли не нуждался в них. Потому что винил себя сам? Или ей хотелось так думать?

— Это сделал не ты, — сказала наконец, — а твой дар.

— Но я его не удержал, — напомнил громче, но по-прежнему спокойно.

Потому что «Перворожденный» еще не значит «всесильный». Но Катрина не стала ни озвучивать это, ни сочувствовать. По правде говоря, больше всего на свете ей хотелось уйти.

Нэйт хотел, чтобы она поняла, почему случилось побоище. Она поняла, увидела, что он убил людей не по злому умыслу и даже не собственному желанию. Но ведь «понять» и «принять» не одно и то же.

А еще Катрина поняла, что до последнего надеялась, что побоище — исковерканный в Хрониках факт, что Нэйтан все же никого не убивал, его оклеветали, обвинили, а он не отрицал из чувства противоречия. Но Хроники не врали, а Нэйт не преувеличивал свою вину. Он говорил правду, как и всегда.