Собственность Шерхана (СИ) - Магдеева Гузель - Страница 19

— Сколько ей лет? — услужливо уточнила консультант.

— Часа три, — ответил я. — Она такая, килограмма два.

И руками показал, какая маленькая — с ладонь мою. Продавщицы переглянулись и положили на витрину дорогую фирменную коробочку с тиснением. В ней — погремушка. Особенная, я таких не видел никогда. Нежная, как сама Иман, красивая, ангелок выгравирован.

— А золота нет? — огорчился я.

— Только серебро, — пожала плечами консультант. — Коллекционная вещь, берите, не пожалеете.

— Хорошо, давайте… За золотом потом вернусь. И дайте мне побрякушку с самым огромным бриллиантом — для второй моей женщины.

Лиза

Бывает, думаешь, что вот уже, все плохое позади. Что ничего страшного уже не будет, расслабляешься, а потом жизнь бьёт под дых.

Я действительно расслабилась в больнице. Дочка лежала под присмотром врачей, меня обещали пустить к ней попозже, после тихого часа. А пока я пыталась нацедить для нее молоко.

Груди налились, стали тяжёлыми, полными. Они и за беременность выросли, но сейчас казалось, что за последние сутки на размер больше стали, соски потемнели. Я сжала один, из него потекла густая белая капля.

Сцеживаться было трудно. Стерильный стаканчик, который мне выделили, заполнился лишь на пару миллиметров, а у меня уже на лбу пот выступил.

Так мало, подумала, закусывая губу. А грудь уже огнем горела от моих стараний, покраснела как будто даже. Я взглянула на часы — время кормления приближалось, надо было отнести столько, сколько есть.

Недоношенных детей держали на другом этаже. Я поднялась по лестнице, осторожно сжимая стаканчик и боясь его уронить.

Дочку бы все равно накормили, но я понимала, как важно для моей торопыжки мамино молоко.

Возле двери, ведущей в детское отделение, уже стояли две девушки в халатах. Посмотрели на меня понимающе, одна кивнула, приветствуя, я ответила ей тем же.

Когда дошла моя очередь, я протянула стаканчик, виновато опуская голову, сказала очень тихо:

— Это для Вяземской. Сколько смогла…

— Не переживайте, у нее желудок с напёрсток, ей хватит, — подбодрила медсестра. За ее спиной был длинный коридор, через прозрачные стекла можно было разглядеть боксы с малышами, над которыми мигали разноцветными огнями датчики. Я пыталась понять, почувствовать, где из них — моя дочка, но все казалось одинаковым.

— Идите, не положено, — подтолкнула мягко медсестра, — вечером зайдёте.

Уходить не хотелось. Я боялась, что после вчерашнего короткого свидания с дочкой, забуду как она выглядит. А если ее перепутают? Здесь столько детишек…

Пока шла по лестнице, шлепая тапочками, накручивала себя разными мыслями. Может, и зря я в отдельной палате, без соседок?

В палате в мое отсутствие уже побывала санитарка. Я заметила белую коробку. Опять Имран постарался.

Вчера он столько всего передал, что я ещё не всё пакеты успела перебрать. Меня радовало его отношение к дочке. К Иман. Видно было, что ему не все равно, и на руках он ее когда держал — я от взгляда его таяла, да так, что забывала о давней вражде. Искупил ли он то, что я осталась сиротой? Ответов не было, слишком многое нам предстояло обсудить. Но не радоваться я не могла.

Сердце билось трепетно от его заботы.

Я помыла руки, подняла крышку коробки и замерла. Там, на дне, на белой пергаментной бумаге, лежала кукла. Грязная, на волосах комья земляные, точно ее выкопали недавно. Одного глаза не было, второй завалился внутрь и не открывался. На голом теле — порезы и дырки, а сверху кто-то щедро плеснул красной краской, такой алой, что на кровь похожа.

Я уронила коробку из дрожащих пальцев на пол, кукла выпала, закатившись под кровать и сказала:

— Ма-ма.

А я заорала, закрывая глаза, ладонями уши зажала. И орала так, от страха совсем перестав соображать. Глаз открыть боялась, вдруг там, на месте этой грязной куклы — Иман моя? Голая, беспомощная, вся в грязи и крови?

От этой мысли так жутко было, словами не передать, и оставалось только кричать.

Не помню, как меня из палаты вывели, в себя я пришла в незнакомом кабинете, после укола успокоительного. На вопросы отвечать не могла, просто сидела молча, в полной апатии.

А потом услышала знакомые шаги, оказывается, я помнила его походку на слух. Подняла заплаканное лицо, встречаясь взглядом с Шерханом.

Он был зол.

Брови нахмурены, и выражение это. Точно растерзает сейчас любого, кто под руку попадет.

— Там внизу, — начала я, и не договорила.

— Знаю, — ответил он. Шагнул ко мне, разом заполняя небольшое пространство кабинета собою. На широких плечах халат белый, щетина синевой отливает, мешки под глазами.

Уставший, мы оба устали. Сел рядом, я носом шмыгнула, упираясь лицом в его грудь, вдохнула глубоко знакомый запах.

— Это дядя Игнат.

Других вариантов не было. Только он мог прислать куклу эту жуткую, с запиской — "Шерхановскому выблядку".

— Я его убью, — четко сказал Имран, а я вздрогнула. Никаких убийств я не хотела. Просто, чтобы дядя исчез навсегда из нашей жизни. Мне те дни, что я в его плену провела, до конца дней будут сниться в самых страшных кошмарах.

— Не надо, — закрутила головой, ощущая, как короткие пряди хлещут по моему лицу. — Пообещай просто, что с ней все будет хорошо. Действительно пообещай, не как в тот раз.

Он все понял. Желваки на лице заходили, словно сдерживал едва себя сейчас.

— Я обещаю, что с Иман ничего не случится, — сказал, наконец, Шерхан. — Жизнью своей клянусь.

И я ответила ему просто:

— Хорошо.

Имран уехал, пообещав, что снова заедет завтра. Я знала, что здесь отцов не пускают, но разве такие мелочи для него когда-то были проблемами?

Меня перевели в новую палату. Тоже одиночную, но на этаж выше. Теперь я ещё ближе к дочке стала, чтобы молока ей отнести, нужно было всего лишь коридор пройти.

А вечером меня пустили к ней на свидание. Я стояла возле прозрачного кювеза и снова как дышать забывала.

Дочка спала, во сне чмокала губами, высовывала маленький розовый язычок. Такая крохотная.

Мне разрешили взять ее на руки, и она словно почувствовала, что это я. Глаза открыла, глянула строго. А я ей шепнула:

— Все хорошо будет, Иман. Твой папа пообещал.

Шерхан

Куклу я не выбросил. Домой нести её кощунство, теперь она лежит на моем столе в кабинете ресторана и смотрит на меня одним единственным оставшимся глазом. И смотрит так, словно знает до хрена, а говорить не хочет.

— Сучка, — сказал я кукле. — Всё равно доберусь до правды, я все равно всех накажу…

В голове муторно и мутно. Во мне несколько бокалов виски. Нет, я не отмечаю рождение ребёнка, не заливаю алкоголем свои проблемы. Просто смотрю на куклу и пью. Домой идти не хочется, там Белоснежки нет. Нет маленькой Иман. И мои мысли мечутся между ними и долбанной куклой, туда, сюда и обратно.

Вяземского нужно поймать. Уничтожить. Чтобы следа его не осталось, как и от его рода. Иман его фамилию носить не будет, увидел на карточке, что привязана к кроватке, написано Вяземская, даже передернуло. Моя дочь будет Шархановой, даже если Белоснежка того не хочет. Это факт.

В дверь постучали. Я на часы глянул — ресторан уже скоро закрываться будет, большая часть посетителей разошлась, кого черти принесли?

— Да! — бросил я.

Дверь открывалась торжественно, сразу было понятно — что-то эдакое готовится и назревает. Назревала Лика. В красном атласном платье, длинном, но таком проститутском, что искренне надеюсь, она в нем не выступала. У меня все же ресторан, а не публичный дом. Лика улыбнулась, а я поморщился — и думать забыл о её существовании вообще, Иман собой весь мир загородила, хоть и весит всего два килограмма.