Компромисс. Иностранка. Чемодан. Наши - Довлатов Сергей Донатович - Страница 4

Все уставились на главного судью. Дело в том, что Жульверн Хачатурян безмятежно дремал, опустив голову на кипу судейских протоколов.

Хачатурян спал. Присутствующие не решались его будить. Рефери и боковые судьи ушли в шашлычную. Зрители читали газеты, вязали, штопали носки, распевали туристические песни.

– Если бы ты знал, как я ненавижу спорт, – произнес Аркадий Дысин, – гипертония у меня.

– И у меня, – сказал Гарбузенко.

– Тоже гипертония?

– Нет, тоже радикулит. Плюс бессонница. Вечером ляжешь, утром проснешься, и затем – целый день без сна. То одно, то другое…

– Пора завязывать, старик!

– Давно пора…

– Прости, кто выиграл? – заинтересовался очнувшийся Жульверн Хачатурян.

– Какая разница, – ответил Гарбузенко.

Потом он сел на ковер и закурил.

– То есть как? – забеспокоился Хачатурян. – Ведь иностранцы наблюдают! «Расцветали яблони и груши…» – нежно пропел он в сторону западных корреспондентов.

– «Поплыли туманы над рекой», – живо откликнулись корреспонденты Гарри Зонт и Билли Ард.

– Аркаша выиграл, – сказал Гарбузенко, – он красивый, пусть его и фотографируют.

– И ты ничего, – возразил Аркадий Дысин, – ты – смуглый.

– Короче, ты судья, Жульверн Арамович, ты и решай, – высказался Гарбузенко.

– Какой там судья, – покачал головой Хачатурян. – Бог вам судья, ребята.

– Идея! – сказал Дысин, вытащил монету, бросил ее на ковер.

– Орел! – закричал Гарбузенко.

Дысин задумался.

– Решка, – молвил он наконец.

Хачатурян шагнул вперед, придавил монету носком лакированного ботинка.

– Победила дружба! – торжественно выкрикнул он.

Зазвучали аплодисменты. Спортсмены покинули зал, вышли на улицу. Из-за угла, качнувшись, выехал троллейбус. Друзья поднялись в салон.

Три старушки деликатно уступили им места.

К отставному полковнику Берендееву заявился дальний родственник Митя Чирков, выпускник сельскохозяйственного техникума.

– Дядя, – сказал он, – помогите! Окажите материальное содействие в качестве двенадцати рублей! Иначе, боюсь, пойду неверной дорогой!

– Один неверный шаг, – реагировал дядя, – ты уже сделал. Ибо просишь денег, которых у меня нет. Я же всего лишь полковник, а не генерал.

– Тогда, – сказал Чирков, – разрешите у вас неделю жить и хотя бы мимоходом питаться.

– И это утопия, – сказал культурный дядя, – взгляни! Видишь, как тесно у нас от импортной мебели? Где я тебя положу? Между рамами?

– Дядя, – возвысил голос захолустный родственник, – не причиняйте мне упадок слез! Я сутки не ел. Между прочим, от голода я совершенно теряю рассудок. А главное – сразу иду по неверной дороге.

– Дорогу осилит идущий, – не к месту сказал Берендеев.

– К тому же я мерзну. Прошлую зиму, будучи холодно, я не обладал вигоневых кальсон и шапки. Знаете, чем это кончилось? Я отморозил пальцы ног и уши головы!..

Воцарилась тягостная пауза.

Неожиданно племянник выговорил:

– Чуть не забыл. Я вам брянского самогона привез.

Берендеев приподнял веки. Он просветлел и затуманился. Так, словно вспомнил первую любовь, рабфак и будни Осоавиахима. Затем недоверчиво произнес:

– Из буряка?

– Из буряка.

– Очищенный?

– Очищенный.

– Дважды?

– Трижды, дядя, трижды!

– Давай его сюда, – произнес Берендеев, – хочу взглянуть. Просто ради интереса.

Племянник расстегнул штаны и вытащил откуда-то сзади булькающую грелку.

Дядя принес из кухни макароны, напоминающие бельевые веревки. Достал из шкафа стаканы. Грелка, меняя очертания, билась в его руках, как щука.

– Будем здоровы! – сказали они хором.

– Закусывай! – широко угощал дядя. – Соль бери, не жалей!

Они выпили снова, раскраснелись, закурили.

Дядя разлил по третьей и сказал:

– Эх, Митька! Завидую я тебе! Годиков семь пройдет, и не узнаешь ты родной деревни! Колхозные поля зальем асфальтом! Все пастбища кафелем облицуем! В каждом стойле будет телевизор! В каждой избе – стиральная машина! Еще Ленин велел стирать грань между райцентром и деревней…

– Этот точно, – поддакивал Митя, – это без сомнения.

Он снял дождевик, повесил на гвоздик. Гвоздик оказался мухой и взлетел. Дождевик упал на пол.

– Чудеса, – сказал Митя.

Затем он тайком развязал шнурки на ботинках.

А дядя все не унимался:

– Коммунизм построим! Поголовную безграмотность ликвидируем! Кухарка будет управлять государством!..

– Это бы не худо, – кивал племянник.

– Есть, конечно, недовольные. Которые на службе у империалистов. Декаденты! Но их мало. Заметь, даже в русском алфавите согласных больше, чем несогласных…

– Еще бы, – соглашался племянник.

Они снова выпили.

Неожиданно дядя схватил Митю за руку и прошептал:

– Слышь, давай улетим!

– Это как же?! – растерялся племянник.

– Очень просто. Как Валентина Терешкова. Вздохнем полной грудью. Взглянем на мир широко раскрытыми глазами…

Дядя подошел к окну. Затем распахнул его и вылез на карниз. Митя последовал за ним. Под Митиными башмаками грохотало кровельное железо. Из-под ног его шарахнулся голубь, царапая жесть. Пальцами он держался за раму, усеянную бугорками масляной краски.

– Поехали! – скомандовал Берендеев.

– Лечу-у, – отозвался Митя.

И вот герои летят над сонной Фонтанкой, огибают телевизионную башню, минуют пригороды. Позади остаются готические шпили Таллина, купола Ватикана, Эгейское море. Земля уменьшается до размеров стандартного школьного глобуса. От космической пыли слезятся глаза.

Внизу едва различимы горные хребты, океаны, лесные массивы. Тускло поблескивают районы вечной мерзлоты.

– Благодать-то какая! – восклицает полковник.

– Жаль только, выпивка осталась дома, – откликается Митя.

Но дядя уже громко выкрикивает:

– Братский привет мужественному народу Вьетнама! Руки прочь от социалистической Кубы! Да здравствует нерушимое единство стран – участников Варшавского блока!

– Бей жидов, спасай Россию! – откликается Митя…

Приземлились они в два часа ночи. Над дядиным подъездом желтела тусклая лампочка. Черный кот независимо прогуливался возле мусорных баков.

– Ну, прощай, – сказал Берендеев, вынимая ключи.

– То есть как это? – растерялся племянник. – Вы шутите! Вместе космос осваивали, а я теперь должен спать на газоне?!

– Здесь чисто, – ответил ему Берендеев, – и температура нормальная. Июль на дворе. Ну, прощай. Кланяйся русским березам!

Тяжелая, обитая коленкором дверь – захлопнулась.

Несколько минут Чирков простоял в оцепенении. Затем обхватил свою левую ногу. Вытащил зубами из подметки гвоздь, который целую неделю язвил его стопу. Нацарапал этим гвоздем около таблички с дядиной фамилией короткое всеобъемлющее ругательство. Потом глубоко вздохнул, сатанински усмехнулся и зашагал неверной дорогой.

Когда-то мы жили в горах. Эти горы косматыми псами лежали у ног. Эти горы давно уже стали ручными, таская беспокойную кладь наших жилищ, наших войн, наших песен. Наши костры опалили им шерсть.

Когда-то мы жили в горах. Тучи овец покрывали цветущие склоны. Ручьи – стремительные, пенистые, белые, как нож и ярость, – огибали тяжелые, мокрые валуны. Солнце плавилось на крепких армянских затылках. В кустах блуждали тени, пугая осторожных.

Шли годы, взвалив на плечи тяжесть расплавленного солнца, обмахиваясь местными журналами, замедляя шаги, чтобы купить эскимо. Шли годы…

Когда-то мы жили в горах. Теперь мы населяем кооперативы…

Вчера позвонил мой дядя Арменак:

– Приходи ко мне на день рождения. Я родился – завтра. Не придешь – обижусь и ударю…

К моему приходу гости были в сборе.

– Четыре года тебя не видел, – обрадовался дядя Арменак, – прямо соскучился!