Цитадель Гипонерос (ЛП) - Бордаж Пьер - Страница 25

Вопреки всему восторгу, в который погружала его красота храма, Жека охватили мрачные предчувствия.

— Что грозит человечеству?

— Нас всех пожрет Несотворенное, как только что чуть было не пожрало тебя. Мы растворимся в ничто, как будто нас никогда и не было. Мы не будем ни вспоминать о себе, ни осознавать себя. Вселенная, поддерживаемая человеческой мыслью, исчезнет, а вместе с ней исчезнут все формы, все волны, все вибрации. Если нас победят, Жек, песнь творения прекратится навсегда.

Анжорцу почудилось, словно в сердце ему вонзился ледяной шип, словно блуф прорвался сквозь светоносные стены и рыщет около него, как голодный зверь вокруг своей добычи.

— Что мы должны сделать, чтобы этого не случилось? — спросил он бесцветным голосом.

— Хотелось бы надеяться, что летописи дадут нам четкий ответ…

— Они до сих пор не дали?

— Дают, и несчетное множество, потому что человечество постоянно развивается, но разнообразие, изменчивость и замысловатость не дают их надежно толковать.

— А как мы увидим их ответы? Просмотрим, как голо-передачу?

Задавая этот вопрос, Жек мельком подумал о вечно бездействующем головизоре в их домике в Анжоре, и от мысли, что па и ма Ат-Скинам суждено окончательно раствориться в небытии, у него во рту появился незнакомый привкус.

— Пойдем, ты сам сможешь оценить…

Они пересекли огромное преддверие храма по колени в свете, словно в сверкающей дымке, словно в траве заброшенного сада — ветвящиеся колонны только усиливали это сходство. Сейчас Жек различал множество беспорядочных шумов — то ритмичные вибрации, напоминавшие антру, то нотки музыки, то вздохи, похожие на приглушенные причитания.

Когда Жек очутился в центральном зале, ему показалось, будто он попал в самую сердцевину алмаза. Ему на несколько минут пришлось прикрыть глаза и привыкать к свету. Через веки, лицо, шею и руки с такой силой вливалась энергия, что мальчик инстинктивно напрягал ноги, чтобы не оторваться от земли. Смешивающиеся звуки складывались в симфонию неустанно меняющейся тональности, силы и гармоник. В голову хлынули, наслаиваясь друг на друга, образы: незнакомые лица и пейзажи накладывались на лица па и ма Ат-Скинов, Артака, видука Папиронды, Марти де Кервалора, Робина де Фарта, Йелль, на улицы Анжора, ядерную пустыню Ут-Гена, коридоры «Папидука», ледяные галереи Жер-Залема, складки плоти космины…

Ошеломленный, весь в поту, он поспешно открыл глаза. Обнаружилось, что звуки неотделимы от мириадов искр, танцующих на бесчисленных гранях стен, потолка и пола. Было что-то величественное и устрашающее в этом потопе звучащего света — или же световом концерте. Контуры и размеры нефа храма тоже, казалось, постоянно менялись. Жеку то мерещилось, что он посреди огромного, безграничного зала, то — что в тесной комнатушке, словно он внутри непрерывно расширяющегося и сокращающегося сердца.

Анжорец поискал глазами махди, словно пытаясь зацепиться за что-то реальное и устойчивое, отделаться от навязчивого ощущения, что он уплывает во сны. Но Шари превратился в силуэт, окутанный блистающими вспышками. Жек изумился — точь-в-точь как в тот раз, когда обнаружил Шари спускающимся по лучу света к кусту безумца. Тогда он решил, что бог пришел в лохмотьях навестить его на Мать-Землю; а сейчас ему с трудом верилось, что он миновал арку перед индисскими анналами бок о бок с этим самым богом. Жек уже не знал, стоит ли бороться с одолевающим его ребяческим чувством гордости.

Грани стен и потолка колебались, меняли площадь и очертания, а ослепительные лучи, падающие из невидимых слуховых окон, вычерчивали запутанные мгновенно гаснущие фигуры.

— Дэва, — прошептал Шари, — искры творения…

Жек сосредоточил внимание на одной из граней и сразу ощутил, что в ней живет мир, населенный миллионами мужчин и женщин. Он слышал миллионы голосов, чувствовал миллионы дыханий, всем существом проникся их страхами и невзгодами. Сотни тысячелетий назад они впали в полное забвение собственной натуры, вручили непомерную власть над своей судьбой внешним силам. Они утеряли путь к своим истокам, они забыли о пламени жизни, сиявшем в ковчеге с незапамятных времен. Запуганные смертью, ибо слушались только собственных чувств, они винили в своих несчастьях друг дружку и хватались за любой предлог, чтобы друг дружку убивать.

Блуфу оставалось лишь проникать в уязвимые точки человечества. Как несколькими мгновениями раньше, на тропе света, Несотворенный принялся разделять, разрознивать, разъединять. Ему удалось стреножить человека, принизить создателя до уровня его творения, сдавить его границами пространства и времени; а затем достаточно было использовать изобретательность человека в своих интересах — для штамповки его собственных клонов.

Жек отчетливо ощутил дрожь искр, задуваемых невидимой пастью. Создания Бесформенного — Скаиты Гипонероса — губили труды, длившиеся миллионы лет, с начала начал, когда лихорадочный жар первых двенадцати искр породил волны и формы. Они стирали из памяти людей нетленное, стирали беспощадно, но делали это мягко и безболезненно, потому что страдание порождает контраст и следующую за ним двойственность, творческое напряжение.

Не в силах больше выносить ужасной, сдавливающей горло муки, Жек отвернулся и заглянул в иную грань. В ней развернулся другой мир, другая цивилизация, другой климат, другие цвета, другие запахи, но и здесь господствовало неотвязное ощущение, что наступает вечная ночь.

— Такого ужасного исхода должны были не допустить звенья Индды, — сказал Шари, будто приглядывал за духовными странствиями Жека. — За то, чтобы люди возвращались на пути своей истинной природы, отвечали мастера, но век за веком они и сами отходили с тропы вбок. Другие — пророки, провидцы, — улавливали вибрации анналов и передавали фрагменты Слова своим современникам, но в их речи вкрадывалось Несотворенное, и в получавшихся у их последователей фанатичных религиях от них оставались лишь имена.

— Почему ушел горный безумец? — дрожащим от подавляемого отчаяния голосом спросил Жек. — Он бы мог помочь нам…

— Он отодвигал крайние сроки сколько мог, но настал предел его человеческому циклу, — ответил Шари. — Безумец вышел далеко за рамки своих полномочий. Он услышал зов других миров, достиг другого статуса, и его вмешательство в человеческие дела обернулось бы угрозой и его народу, и ему самому. Теперь нам не на кого рассчитывать, кроме самих себя, Жек. Ставки и рискованные, и одновременно возбуждают.

— Что будем делать?

— Объединимся, сформируем неделимое целое и спустимся в тончайшие механизмы творения. Быть может, нас услышат и мы получим ответ яснее того, что давали мне, когда я пробовал в одиночку. Ты готов?

Жек утвердительно моргнул. Они взялись за руки и вызвали внутреннее безмолвие. Им не потребовалось призывать антру, вполне хватало дать себя увлечь вибрациям Слова, звуку жизни, неумолчному хору, возносящемуся в нефе.

Жек обнаружил, что оказался в комнате со стенами, покрытыми гладким материалом, похожим на металл. Под низким потолком плавал погашенный светошар. Несмотря на темноту, Жек ясно различал очертания. Сам он был нематериален: парил, летучий, как воздух, над четырьмя продолговатыми прозрачными коробами, внутри которых покоились неподвижные тела. Первой он узнал Найю Фикит, и был поражен ее красотой, усиливавшейся странной безмятежностью лица. Потом признал Феникс — пряди ее черных волос замерли на сосках грудей. Вид Сан-Франциско, оцепеневшего в стеклянной тюрьме, вызвал у Жека бурю чувств, тем более душераздирающих, что он не мог выплакаться, чтобы полегчало. Они разделяли боль странствий и изгнания, и на какие-то секунды анжорца унес поток воспоминаний, которые связывали его с князем Жер-Залема.

Наконец он посмотрел на Йелль. Ее волосы застыли вокруг головы вспенившимся золотым облаком. Йелль умудрялась сохранять насупленный вид и в ледяном сне. Румянец ее кожи слегка разбавил зеленоватый оттенок, закрытые веки исчертили темные жилки. Манеру, в которой уложили девочку бальзамировщики, Жек посчитал отвратительной: могли бы хотя бы прикрыть бесстыдную выпуклость ее вульвы, которую не прикрывал от взглядов ни единый волосок, не в пример взрослым. Она казалась меньше, чем в его воспоминаниях, — но, вероятно, оттого, что за три года спячки не подросла.