Распутин-1917 (СИ) - Васильев Сергей Александрович - Страница 100

— Можно было бы устроить интеллектуальный диспут, но я не могу сражаться с безоружным, — продолжил унижать англичанина Троцкий, — поэтому предлагаю закончить нашу беседу, ибо имею стойкое ощущение, что мы находимся на разных полюсах мыслительной деятельности. Я не собираюсь бросать в атаку своих людей по вашей прихоти. Во первых — у них совершенно другая подготовка, во вторых — их очень мало, и они на вес золота. Я не просто так их подбирал, потратил много времени и средств, чтобы главный свой козырь бездарно положить под пулеметами.(**)

— Что вы хотите?

— Ваше чистосердечное признание — почему вы вцепились, как английский бульдожка, в этот неприметный дом? Что в нем такого ценного?

— Это тайный штаб контрреволюции, крайне эффективный и опасный.

Лицо Троцкого презрительно скривилось.

— Знаете, Джордж! Наверно, мне пора. Прощайте…

— Подождите, черт вас возьми! Есть еще один важный момент…

— Хорошо. Я дам вам второй шанс… Говорите, мистер Лэнсбери, и постарайтесь быть максимально убедительным.

— Сегодня утром туда привезли детей Николая II.

Англичанин увидел, как посланник американских банкиров превратился в единый энергетический сгусток, а его глаза, излучавшие скуку и насмешку несколько секунд назад, хищно сузились.

— Любопытно… — Троцкий заложил руки за спину, прошелся, пружиня шаг, по кабинету англичанина, — это совершенно меняет дело… Пожалуй, я возьмусь вытащить вас из нужника, куда вы изволили провалиться.

— А что вы намерены предпринять?

— Вы сказали, что ваши люди действовали из-за спины и под прикрытием митингующей толпы. Мне нужна трибуна, машина и динамит. И только попробуйте сказать, что чего-либо из перечисленного у вас нет.

Распутин со Ставским вернулись в Питер за полночь. Совсем недавно шумная деловая столица империи, где гламурная жизнь ночами не утихала, преобразилась кардинально и напоминала Григорию иллюстрацию к популярной игре ХХI века, где ведущий периодически объявлял: “Город засыпает — просыпается мафия!” Мародеры и грабители — первый признак смены власти и массовых беспорядков. Все люди делятся на две части. Первая — те, кому взять чужое не дают нравственные принципы, хранящиеся в глубинах сознания, и сразу заметные при ослаблении внешних, законодательных и общественных ограничений. Вторая — те, кого в рамках приличий и законов держат исключительно полиция и риск получить сдачи. В смутные времена они — самая благодатная публика для рекрутирования в банды любителей лёгкой наживы.

Петроград в первых числах марта напоминал осажденный преступностью город. Несмотря на принятые меры — не допустить массового исхода уголовников из тюрем, криминальные тараканы быстро размножились и стремительно расползлись по улицам. Усиленные патрули, круглосуточно фланирующие по городу, заставляли на несколько минут притаиться и замереть. Но как только они удалялись из виду, раздавался звон разбитых стекол, скрип и скрежет вскрываемых фомками дверей, приглушенные стоны и отчаянные крики обывателей. Особенно вольготно чувствовали себя уголовники рядом с массовыми мероприятиями. Круглосуточные митинги — непременный атрибут революционной ночной жизни — привлекали их огромным количеством праздных зевак, регулярными погромами и возможностью быстро затеряться в толпе в случае чего-то непредвиденного.

Одно из таких мероприятий преградило путь Распутину и Ставскому, когда до базы оставалось меньше версты. От стандартных митингов оно отличалось похоронно-панихидным содержанием — у небрежно набросанных ящиков, используемых в качестве трибуны, на тротуаре было уложено не меньше десяти тел, а все речи сводились к стандартному в таких случаях — “Не забудем! Не простим!”

— Что тут произошло? — поинтересовался Распутин у солдата, откровенно скучающего и ковыряющего носком сапога мерзлый снег.

— Дык буржуи засели в господском доме на Елагином, — охотно ответствовал служивый, — а они вон, — кивнул он в сторону упокоенных, — пытались их выкурить, сунулись с кондачка, да не вышло. Вот ждем, когда пушкари прибудут, пока “антиллигенция” речи разговаривает…

— Ну-с, что будем делать, капитан? — жарким шепотом спросил Ставского Распутин, когда они подались назад и оказались вне возбужденной толпы.

— Пробиваться к нашим!

— А смысл? Кого мы спасём? Пушки раскатают усадьбу по кирпичику что с нами, что без нас.

— Идти за помощью, собирать по городу отряд!

— И сколько для этого понадобится времени? Прибудем к пепелищу…

— А какие мысли у вас?

— Перехватить артиллерию по дороге.

— По какой дороге? Их тут с десяток! И как? Засада на две персоны — не слишком ли самонадеянно?

— Дорог, конечно, хватает, но не все они ведут к ближайшим артиллерийским подразделениям. И кто сказал о засаде?

— Тьфу ты, Григорий Ефимович! Никак не привыкну к вашим bizarrerie (фр. — чудачествам).

— Главное, чтобы не привыкли враги. Давайте пойдём, поинтересуемся у солдатиков, каких конкретно пушкарей ждут эти карбонарии, и организуем торжественную встречу!

Троцкий был гениален в своём ощущении настроений толпы. Он кожей чувствовал её страхи и чаяния, умел на ходу подстраиваться под капризы и управлять ими. Как профессиональный жиголо, играющий незамысловатую мелодию на струнах “исстрадавшейся души мадам Грицацуевой”, Троцкий с чувством собственного превосходства охмурял и соблазнял роящиеся у его ног массы, предлагая простые решения самых сложных проблем. Если бы слушавшие его мечтали завести слонов, Троцкий, не колеблясь, пообещал бы организовать их доставку в каждую семью в первый же четверг после дождика. Он извергал на аудиторию Ниагару непонятных слов, но даже в этом был привлекателен. Универсальной отмычкой к толпе являлся революционный рецепт от всех бед: надо убить всех плохих, и тогда останутся одни хорошие! Из этого лозунга элементарно выводился другой — кто остался жив, тот и хороший! Дешево и сердито.

Вдоволь наизмывавшись над англичанином, Лев Давыдыч поспешил к интересующему его объекту, увидев там всё необходимое для быстрого самоутверждения в качестве народного лидера — заведомо слабого противника, разогретую толпу, почуявшую кровь, и знакомое состояние шатания, где первый, громко прокричавший “вперед! к победе!”, и будет Главным Полководцем. Ему нужно было время для эффектного завершения неудачной операции Лэнсбери. Пока он заряжает энергией массы, его помощники нашинкуют динамитом внешне неприметное авто, подгонят его к усадьбе. “Бух!” и он станет уникальной личностью в истории — руководителем физической ликвидации самодержавия, а заодно повяжет кровью русских полуварваров с революцией. А кровь всегда скрепляла лучше самых распрекрасных декретов!

— Восстание народных масс не нуждается в оправдании, — забравшись на трибуну из ящиков, укреплял колеблющихся Лев Давыдович. — То, что произошло — это восстание, а не заговор. Мы открыто ковали волю масс на восстание… Тем, кто отсюда ушел и кто выступает с предложениями примирения, мы должны сказать: вы — жалкие единицы, вы — банкроты, ваша роль сыграна. И отправляйтесь туда, где вам отныне надлежит быть: в сорную корзину истории.(***)

Троцкий заметил, как у самого края площади, запруженной людьми, остановилась упряжка с трехдюймовкой, и двое солдат начали готовить орудие к бою. Всё логично. Ехать дальше — попасть под пулеметный огонь. Стрелять можно прямо отсюда, с закрытой позиции.

— Вам следует знать, что наш террор примет очень сильные формы по примеру великих французских революционеров. Врагов наших будет ждать гильотина, а не только тюрьма, — продолжал заводить толпу Троцкий, наблюдая, как медленно переваливаясь по колдобинам, к злосчастной усадьбе направляется правильно снаряженное авто, а артиллерист, подошедший было к трибуне, со всех ног бежит обратно к пушке, что-то крича своему сослуживцу…

Распутин сначала застыл, не веря своим глазам, потом подошёл поближе, всмотрелся. Рассвет уже вступал в свои права, и недавно скрытые черты стали явными и четкими. Не узнать “демона революции” было невозможно. Дальше сработали инстинкты.