Распутин-1917 (СИ) - Васильев Сергей Александрович - Страница 93

Он встал со стула и несколько минут молча ходил по комнате. “Православие, самодержавие, народность, — крутилась в голове формула государственности России, предложенная министром народного просвещения в правительстве Николая Первого графом Сергеем Семёновичем Уваровым. — Можно ли удержаться в равновесии Отечеству, лишенному одной опоры из трех? По всем законам физики — нет!”

Сергей Васильевич Зубатов — один из немногих искренних защитников самодержавия, первым осознавший опасность социального расслоения общества, пренебрежения чаяниями простого народа, игнорирования тлеющих углей народного недовольства, способный при этом на вменяемую, продуктивную деятельность. Будучи начальником самого контрреволюционного органа Российской империи — Охранного отделения, Зубатов писал в докладах министру внутренних дел и императору всероссийскому:

«Русский образованный слой в течение 200 лет привык к тому, чтобы учиться у Запада. Поэтому в России трудно рассчитывать на хороших и полезных руководителей из интеллигенции, которые, как правило, занимаются революционной пропагандой или либеральной деятельностью. Необходимо развивать умственную самостоятельность рабочих и избирать руководителей из их собственной среды. Развивать образование рабочих следует для того, чтобы постепенно возникла народная интеллигенция, которая по своему уровню не уступала бы в образовании высшим классам, но тесно была бы связана с рабочей средой. Нужно заботиться не только о светском образовании, но и о духовном развитии рабочих».

И, пожалуй, главное:

«Полное и наибольшее улучшение быта каждого класса, в том числе и рабочего, возможно лишь в той мере, в какой он занимает твердое место среди существующего строя, становясь одним из органов этого строя. Цель борьбы за рабочее дело — материальная независимость рабочих и равные для них права с другими сословиями, превращение рабочего класса в государственно признанный и регулированный класс».

В словах руководителя охранки звучало эхо цеховых ганзейских вольностей и привилегий, ставящих мастеровых на один уровень с купечеством и священством. Проповедуя столь почтительное отношение к “черни”, Зубатов попал между молотом и наковальней. Революционеры возненавидели его за то, что «зубатовщина» может лишить их массовой поддержки. Предприниматели не приняли Зубатова за то, что в конфликтах он поддерживал не их, а рабочих. А во власти зубатовская затея слишком многим казалась опасным заигрыванием с революцией.

Сергея Васильевича с треском и позором изгнали со службы перед революцией 1905 года. В последнем докладе директору Департамента полиции Зубатов признался: «Моя служба в буквальном смысле была царская, а окончилась она такою черною обидою, о какой еще не всякий в своей жизни слыхал».

После своей отставки, когда улеглись эмоции, он записал в дневнике:

«Продолжительная и бессменная служебная деятельность, с массою людских встреч и предложений, привела меня к убеждению, что вся политическая борьба носит какое-то печальное, но тяжелое недоразумение, не замечаемое борющимися сторонами. Люди отчасти не могут, а отчасти не хотят понять друг друга и в силу этого тузят один другого без милосердия. Между тем и с той, и с другой стороны в большинстве встречаются прекрасные личности. Начиная с 1897 года пытался я найти почву для примирения. Для этого я сам беседовал с арестованными, изучал их, дружился с ними, докладывал о результатах своих сношений с ними верхам, ломал с ведома последних целые дела, взывал к реформам, доказывая выгодность всего этого и с полицейской точки зрения, и с личной точки зрения тех, “кому вольготно, весело живется на Руси”. Выйдя на волю, освобожденные из-под стражи глубокомысленно объясняли мои действия “заигрыванием”, провокаторством, а консервативный элемент видел в них “гениальничание”, отрыжку революции».

С тех пор прошло 14 лет. Царя и всю Россию настигла расплата за пренебрежение к его предупреждениям.

“Монархия пала, вслед за ней падёт Россия, — прошептал бывший жандарм пересохшими губами, — а зачем мне этот мир без неё?”

Торопливо пройдя в темный кабинет, Зубатов на ощупь открыл верхний ящик стола. В руку привычно легла рукоятка армейского нагана. Сергей Васильевич удивился, насколько она холодная, ледяная. Ладонь мгновенно сковала судорога. Показалось, что кожу подёрнуло инеем. “Жаль, что на семейном кладбище места для меня не найдется”, - подумал бывший сыщик, приставив ствол к виску и спуская курок…(*)

Холостой щелчок отозвался в ушах громовым раскатом. Дёрнув головой, Зубатов стиснул зубы и надавил на спусковой крючок ещё раз. С набатным звоном провернулся барабан. Боёк, подчиняясь приказу, с размаху нырнул в пустоту. Опять ничего!…

— Простите, Сергей Васильевич, если я вмешиваюсь не в своё дело, — раздался из неосвещенного угла глухой, хрипловатый голос, — но на свете так много людей, желающих отправить вас на тот свет, что просто неразумно оказывать им в этом деле столь любезную услугу.

Выставив перед собой оружие, Зубатов от неожиданности присел и пригнулся.

— Кто там? — охрипшим от волнения голосом окликнул он темноту. — Как вы здесь оказались?

— Простите за вторжение. Ваш первый этаж и хлипкие оконные рамы не представляют из себя серьезной преграды, — в голосе невидимого собеседника послышался легкий флер самодовольства. — Я вытащил патроны из вашего оружия, но обещаю вернуть их и не мешать завершить начатое, если мы не договоримся.

— О чем мы должны договориться? Почему вас заинтересовала моя скромная персона? Только не говорите, что разрядили мой наган исключительно из-за беспокойства о моей жизни.

— Можете не верить, но так оно и есть. Мне пообещали, что вы, получив известие об отречении, обязательно захотите поупражняться с револьвером, и не обманули.

— Мистика какая-то.

— Согласен, но это не единственная причина, по которой мне захотелось с вами познакомиться.

— Что еще?

— В 1903 году вы общались с арестованным рабочим Прудниковым и сказали ему:

“Мне до боли бывает тяжело видеть, когда рабочий, придя к нам, чиновникам, просит о чем-либо, гнется перед нами чуть ли не в три погибели. Несчастный, жалкий, слепой человек! Не ты перед нами, а мы перед тобой должны гнуть спину. Ведь всем своим существованием, всем довольством жизни мы обязаны тебе, твоему неустанному труду. Могу ли я ему сказать это? Разумеется, нет. Вот почему я и уверен, что лучшее существование рабочего придет к нему вместе с ростом его самосознания.”

— Я уже и забыл про это…

— А он запомнил…

— Это он вас послал?

— Нет, меня вообще трудно послать. Мне предложили обратить внимание на вас в ответ на мои сетования о совершенно неприличном дефиците толковых администраторов среди революционеров.

— Вы предлагаете приколоть красный бант и пойти на пролетарскую демонстрацию?

— Ничего плохого не вижу в демонстрациях трудящихся, но нет. Я предлагаю реализовать ваши идеи, положенные под сукно царской властью. При Петросовете образована Чрезвычайная Комиссия для борьбы с контрреволюцией и саботажем, вот там и могут пригодиться ваше понимание интересов рабочего человека и готовность принуждать коммерсантов не терять человеческий облик в погоне за прибылью.

— Боюсь, что мне не хватит вашего революционного задора…

— За это и за общее руководство ЧК будет отвечать другой человек, добрый и интеллигентный, некто Дзержинский, сын мелкопоместного польского шляхтича.

— Хм… Знаю такого. Но он, мне помнится, в 1916 году приговорен к 6 годам каторги…

— Да и отбывал наказание в Бутырской тюрьме в Москве, откуда сегодня мною был освобождён…