Тайна для библиотекаря (СИ) - Батыршин Борис - Страница 28

Отдышавшись, я нашарил за пазухой пакет и перебросил его Ростовцеву. Тот зашуршал бумагой, чертыхнулся, пытаясь разобрать в темноте написанные на французском строки. Прокопыч был уже тут как тут: торопливо застучал кремнем, запаливая трут. Вспыхнул крошечный огонёк, в его отсветах поручик разглядел наконец текст — и присвистнул, сопроводив этот звук репликой из тех, что принято именовать экспрессивными.

Ужасно не хотелось шевелиться, но я всё же поднял голову.

— Что там такое?

— Приказ из штаба Нея частям его корпуса, стоящим в Богородске. Велено срочно, ускоренным маршем двигаться на Москву. Интересно, с чего бы это, а?

— Курьер успел рассказать, что такие же пакеты разосланы по всем корпусам, стоящим в подмосковных губерниях. — вставил гасконец. — ПРи штабе ходили слухи, что Император готовится к походу.

— Супостат покидает Москву? — радостно встрепенулся Ростовцев. — Весть добрая!

— Я же рассказывал… — я перевернулся на живот, подставив беспросветно-чёрному небу истерзанную жёстким французским седлом пятую точку. — Наполеон собирается двинуться в южные губернии, богатые фуражом и провиантом, а для этого он поведёт армию по Калужской дороге.

— Так надо срочно сообщить в ставку светлейшего, а пакет послужит железным доказательством! Прокопыч, давай, седлай скорее, надо спешить!

Ростовцев вскочил и направился к лошади — та недовольно покосилась на хозяина и фыркнула: «сидел бы спокойно, чем скакать в кромешной тьме…» Совершенно солидарный со скотиной ординарец тяжко вздохнул и поднялся на ноги.

Я пошевелился — избитое о жёсткое строевое седло ягодицы отозвались ноющей болью. «И не сидится же на месте, горячка! Того гляди, и правда, сорвётся в ночь…»

— Да погодите вы, поручик! Никто за нами не гонится… пока, во всяком случае. Пакета из штаба командир французского авангарда не получит, и никуда выдвигаться не будет, как сидел в своём Богородске, так и будет сидеть. А без корпуса Нея Наполеон выступать не станет. А значит — что?

— Что? — нахмурился Ростовцев. — Не морочь мне голову Никита Витальич, вставай и поехали! Каждая минутка на счету!

— А то, что пока в штабе Нея не сообразят, что курьер куда-то сгинул и не пошлют нового, с таким же пакетом, французы с места не тронутся. То есть времени у нас полно — и в Кусковскую усадьбу завернём, как собирались, и в Москву, и пакет Кутузову доставим. Дай только лошадям отдохнуть загубим ведь…

Ростовцев задумался, кивнул и снова сел на траву.

— Только в Кусково теперь заезжать не стоит. — сказал он. — Наш французский друг теперь считается русским шпионом, враз скрутят.

— Ерунду не мели, мон шер! — ухмыльнулся я. — Гарнизонные солдаты в Купавне, раньше, чем к утру не разберутся, что произошло. Кто у них там остался за старшего — сержант, капрал?

И едва успел прикусить язык, осознав, что чуть не признался в убийстве пехотного су-лейтенанта и карабинера.

По счастью, никто моей оговорки не заметил. Д'Эрваль поддержал меня: да, в Кусково заехать безусловно, стоит, только лучше, если он сделает это в одиночку. Сдаст рапорт дежурному офицеру, выправит пропуск в Москву, а заодно выяснит, нет ли весточки от сержанта Бургоня — вдруг тот уже отыскал еврея-проводника и успел сообщить об этом, как было договорено? Больше двух-трёх часов все эти хлопоты занять не должны, а пока он улаживаю дела в штабе, мы сможем отдохнуть. От Купавны (Демидовки тож) до Кускова путь неблизкий, а силы ещё понадобятся.

— Можете ли вы отлучаться из караульного помещения во время дежурства? — гаркнул сержант. Глотка у него оказалась лужёная, такой не постыдился бы и боцман на парусном фрегате. Был сержант одно загляденье: высоченный, широкоплечий, краснолицый. Внушительности его и без того огромной фигуре добавляла высоченная медвежья шапка-кольбак с алым, перекрещенным золочёным галуном верхом.

— Никак нет, это невозможно! — хором ответили подчинённые. На фоне командира они смотрелись довольно жалко, хотя ростом тоже не подкачали. Элитная рота полка, гренадёры — сюда отбирают только вот таких, здоровяков. И неудивительно, что сержант их так усердно дрючит…

— Всё верно. — медвежья шапка качнулась в знак согласия. — А вот скажи-ка ты, Пьер: что ты не должен делать, находясь на посту?

Солдат, которому был адресован вопрос, вытянулся в струнку — хотя и без того стоял по стойке «смирно».

— Я не должен оставлять без присмотра мушкет и снимать с него штык. Не должен присаживаться, читать, петь, вступать без служебной надобности в разговоры с кем-либо. Нельзя бросать на землю мусор и портить имущество возле караульной будки, а так же отходить от неё дальше тридцати шагов.

Мы с Ростовцевым понимающе переглянулись — муштра есть муштра, в любой армии мира. Сержант, похоже, знает своё дело и солдат держит в ежовых рукавицах — вон, какими испуганными глазами таращатся. Прав всё же Фридрих Великий: «Залог дисциплины в том, что солдат бояться своего капрала больше, чем неприятельских ядер…»

Хотя, в армии Наполеона порка, как наказание, не практикуется. Расстрелять — да, могут, как и отправить на каторгу. А вот палки, плети, шпицрутены — всё это под запретом. Недаром Император велел расстреливать офицеров и унтеров, нарушивших этот запрет: «поротый солдат лишен чести. А что может быть важнее чести для солдата?»

Сержант тем временем не унимался:

— Кто ответит: что следует делать, если у вашего поста появятся перебежчики от врага?

Видимо, вопрос был с подвохом, поскольку желающих ответить не нашлось. Сержант выждал с полминуты, презрительно скривился и приказал:

— Ты, Анри!

— Я, мсье… я… — гренадёр смутился и залепетал, что уморительно контрастировало с его богатырским сложением. И, наконец нашёлся: — Буду колоть его штыком до смерти!

— Бол-лван! — веско произнёс сержант. — У тебя в башке свиной навоз вместо мозгов! Зачем убивать перебежчика, если он сам, по доброй воле идёт сдаваться в плен? Ты должен препятствовать ему пройти мимо, а дождавшись командира поста или патруль — сдать перебежчика, чтобы того препроводили в кордегардию. А ну всем повторить, олухи!

— Препятствовать пройти мимо, дождаться командира или патруля, чтобы препроводили в кордегардию. — вразнобой отозвались солдаты. Наука устава явно давалась им с трудом.

— Не годится! Ещё раз — громче, уверенней, чтоб от зубов отскакивало!

— Препятствовать пройти мимо, дождаться командира… — взревел строй. Я отвернулся и принялся ковырять деревянной ложкой остывший густой суп. Скукота…

— …чтобы препроводили в кордегардию! — закончили гренадеры. Сержант буркнул в ответ что-то одобрительное.

Как раз возле кордегардии мы и сидели, пристроившись на лишённой передних колёс крестьянской телеге. Д'Эрваль оставил нас на попечение караульного офицера, велев накормить и выделить овса для лошадей, а сам отправился к видневшемуся в конце аллеи господскому дому, где располагался штаб. С тех пор прошло уже часа два: мы успели расседлать и почистить лошадей, поели сами — благо полевая кухня была развёрнута тут же, за флигелем, где располагалась кордегардия и казармы караульной роты. И теперь — скучали, наблюдая, как суетятся во дворе солдаты, грузящие на возы увязанные в рогожу зеркала, дорогую мебель, серебряные и золотые оклады икон, взятые в домовой церкви, картины в богатых золочёных рамах.

— Готовятся к отправке в Москву? — тихо осведомился Ростовцев. — Как же они попрут с собой всё это барахло? Не армия будет, а какой-то, прости господи, цыганский табор…

Я кивнул.

— Барахло-то французов и погубит. Не только оно, разумеется, но далеко не в последнюю очередь именно это. Ну да я рассказывал, ты помнишь…

Действительно, мы немало вечеров провели за подобными разговорами — я излагал поручику, что происходило в нашей истории с Великой Армией после оставления Москвы, а он слушал, то и дело с сомнением качая головой. Уж очень невероятным казалось ему столь стремительное превращение победоносной, лучшей в Европе армии, в сборище мародёров.