Тайна для библиотекаря (СИ) - Батыршин Борис - Страница 43

— Это здесь. — невпопад отозвался Янкель и склонился к полу. — Подсветите, а то ничего не видно…

Я взял у Прокопыча фонарь и тоже наклонился. Проводник торопливо скрёб каменную плиту возле дверного косяка. Под его пальцами из под вековых наслоений пыли и каких-то закаменевших блямб возникали выдолбленные в камне канавки, пересекающиеся в геометрически правильном порядке.

— Это от чёрных свечей… — пояснил он, отколупывая ногтем очередную чешуйку. — Давно жгли, много-много лет назад…

— Так это воск? — я протянул руку и взял чешуйку. На ощупь она, казалось, состояла из какого-то камня, но почти полное отсутствие веса указывала на происхождение материала. Действительно воск… странно только, что крысы его не сожрали давным-давно…

— Да что ж они вовсе без ума, чтобы такое есть? — удивился Янкель. — Крысы, господин, бывают поумнее иных людей, и таких глупостей себе не позволят!

Рисунок тем временем открылся полностью — и оказался самой обыкновенной пентаграммой. Судя по расположению восковых чешуек, свечи жгли на концах лучей и ещё одну — в центре.

— Ещё одна — возле другого косяка. — сказал Янкель и выпрямился. Двенадцать свечей, ровно столько, сколько дал ребе…

— Может, кто-нибудь наконец изволит объяснить, что за ерундой мы тут занимаемся? — не выдержал Ростовцев. — Свечи какие-то звёздочки… Да разломать эту дверь к псам, и вся недолга? Потапыч, давай сюда лом, нету больше моего терпения!

— Погодите, господин офицер… — Янкель схватил поручика за рукав. В его глазах плескался неподдельный страх. — Скажите только бедному еврею — Голема, который, как предупреждал ребе, ждёт за этой дверью, вы тоже будете бить ломом, или всё-таки стрелять? Нет, я ни на чём не настаиваю, спаси меня бог Израиля от такой глупости — только подождите две коротеньких минутки, чтобы бедный слабый Янкель успел убраться подальше отсюда!

[1] (идиш) Чтоб он сгорел

[2] (идиш) полный придурок

— А ведь не соврал Соломон, щучий сын! — Ростовцев не скрывал своего удовлетворения. — И правда, самый настоящий Голем! И даже из глины, правда, необожжённой…

И для убедительности поковырял ногтем бок статуи, занимавшей всю середину склепа. Статуя более всего походила на скифскую бабу, только усевшуюся на собственные пятки на японский манер. Голова её была запрокинута, и почти всё лицо занимал отверстый, словно у голодного птенца, рот. Даже в такой позе она возвышалась над нами — на глаз в сидячем глиняном истукане было не меньше семи футов роста.

Рядом имела место низенькая грубо сколоченная дубовая скамейка, а на стоящем рядом бочонке покрывались вековой пылью клочки маленькие клочки пергамента. Клочков было много; каждый украшало сочетание из четырёх символов, взятых словно из двух разных наборов — один чем-то напоминал скандинавские руны, другой походил на буквы еврейского алфавита. Я пошевелил бумажки острием ятагана — почему-то не хотелось прикасаться к ним голыми руками

«…нервы, что ли, сдают?..»

— Это Тетраграмматон, Четырёхбуквие. — поспешил пояснить Янкель. — Часть надписей сделана древними арамейскими письменами, другие — так называемым «квадратным письмом», его и сейчас используют при переписывании наших священных текстов. Но я ни разу не видел, чтобы их смешивали в одном начертании!

Действительно, на некоторых бумажках «руны» соседствовали с крючковатыми буквами «квадратного письма».

— Видимо тот, кто их писал, решил перепробовать все возможные сочетания. — сказал я. — В Торе ведь не сказано, каким шрифтом написано Непроизносимое Имя…

— Считается, что Тетраграмматон состоит из четырёх букв: одной «Йуд», одной «Вав» и двух «Хей». — покачал головой Янкель. — Но вряд ли Махараль из Праги отграничился только их сочетаниями, пусть даже и сделанными в разных манерах. Он таки да, знал побольше иных прочих…

— Марахаль — это Бен Бецалель? — уточнил я на всякий случай. Кто такой ребе Лёв я знал и без Янкеля.

— Да, верно. После того, как он спас во время большого пожара библиотеку императора Рудольфа Второго, тот назначил его хранителем своей библиотеки. Это книжное собрание по праву считалось самым обширным в Европе, и особое место там было уделено тайным знаниям. Когда Марахаль понял, какие тёмные и опасные тексты там хранятся, он перенёс их в отдельную тайную комнату, для защиты которой и создал своего Голема.

— Вкладывая куски пергамента с Тетраграмматоном в рот глиняному истукану?

— Именно. Наверное, библиотекарь московского царя что-то об этом слышал и попытался повторить опыт Марахаля. Но ничего у него не получилось. Мудрость избранного народа недоступна гоям.

— Недоступна, значит, Соломончик? — осведомился язвительно Ростовцев. — А вот сейчас и проверим. Говорите, надо забрасывать записки в пасть этому идолу? Кстати, тут и приступка имеется. Попробуем…

Он сгрёб первые попавшиеся клочки пергамента, вспрыгнул на скамью и совсем, было, нацелился бросить один из них в разверстый рот, когда я довольно бесцеремонно дёрнул поручика за рукав. И — не успел поймать, когда он полетел на пол. Ростовцева в самый последний момент подхватил д'Эрваль, не дав приложиться затылком о каменную скамью.

— Ты что, Витальич? Так ведь и шею сломать недолго…

— Не сломал же! — огрызнулся я. И вообще, что за манера — хватать всё, что попало руками? Тем более в таком месте… и такие вещи…

— А что в них особенного? — Ростовцев честно округлил глаза. — Записки и записки. Или ты, и правда, думаешь, что эта штука оживёт?

— Ничего я не думаю. А трогать всё же не стоит, мало ли… И вообще — за чем мы сюда пришли?

— За книгами, за чем же ещё?

— Вот и пошли смотреть книги.

Дверь, ведущая во второй склеп, не была заперта, и здесь действительно оказалось полно больших, чёрных от времени сундуков, откованных железными или медными полосами. Видно было, что сундуки составили сюда, и больше не трогали, что ясно подтверждали и большие нашлёпки-печати из свинца, висящие на проволочках на каждом из сундуков. Я рассмотрел одну поближе — двуглавый византийский орёл и неразборчивая вязь церковнославянскими буквами.

За спиной раздался треск. Я обернулся — Ростовцев ловко поддел ломом крышку ближайшего сундука. Проржавевшие железные петли протестующе заскрипели но всё же подались, и крышка — весу в ней, судя по усилиям поручика, было не меньше полупуда — нехотя откинулась вверх, открывая нутро.

Признаться, я ожидал, что из сундука поднимется столб особой, едкой, душной книжной пыли, и даже задержал дыхание, чтобы не отплёвываться и не откашливаться потом. Но нет — уложенные плотно, один к одному свитки, были укрыты сверху истлевшей от времени материей; пыли же не было вовсе — крышка сундука была плотно пригнана и обита кожей, потому ничего лишнего не проникло снаружи в это вместилище мудрости.

Ростовцев откинул в сторону ветхую ткань — она расползалась у него в пальцах — и взял один из свитков. Он хранился в кожаной, прошнурованной по длине тубе, и с торца выглядывали только его края скрученные плотной улиткой. Закостеневшие кожаные завязки не поддались ногтям поручика; тогда он, пыхтя от напряжения, вытолкнул содержимое наружу рукояткой ятагана и развернул бурый пергамент весь в пятнах и потёках, какие образуются от очень длительного хранения.

— Латынь. — прокомментировал он. — Картинки — святые, рыцари с мечами драконы… похоже, что-то духовное.

Сзади неслышно подошёл д'Эрваль.

— Позвольте, мсье…

Он развернул свиток.

— Это рукописная копия «Песни о Роланде». — вынес он вердикт. — Насчёт даты не скажу, но не позже двенадцатого века. Манера исполнения миниатюр ясно указывает на один из монастырей в долине По.

Он аккуратно свернул пергамент. Ростовцев уже протягивал ему следующий, такой же древний, если судить по виду, но намотанный на точёную деревянный стержень с гладкими округлыми рукоятями на концах.