Может быть, он? (СИ) - Лабрус Елена - Страница 42

— Может, не настолько утрировано, — пожал плечами Миро̀. — И пусть это будет благоустроенный дом с бассейном и детской площадкой, а рядом лес, река и припаркованная у мостков прогулочная яхта, суть — в умении радоваться тому, что есть. Никому ничего не доказывать. Ни с кем не соревноваться. Просто жить.

Собственно, на этом мы и сошлись. Я великодушно разрешила ему сидеть со всеми нашими детьми, пока сама буду управлять компанией и покорять мир, большой и страшный.

— Знаешь, что меня смущает? — когда вермут был допит, сказала я, раз уж речь снова зашла о компаниях. — Стоимость, в которую оценён «Экос» как бренд. Он превышает капитализацию компании в семь раз. И как товарный знак подорожал за пять лет с сорока восьми до шестисот пятидесяти миллионов. Настолько же в отчётности увеличены нематериальные активы.

— А рост долгов и убытков? — словно и не пил, и не засыпал, посмотрел на меня Миро̀.

— Вырос прямо пропорционально. Переоценку товарных знаков для улучшения отчётности практикуют многие компании. Но у аудиторов могут возникнуть вопросы. Ты же понимаешь, что это значит?

— Воздух. И сомнения в достоверности оценки реальной стоимости компании.

— Помнишь всем известную авиакомпанию, которая обанкротилась? К ней, конечно, было много вопросов, помимо этого. Но самой большой цифрой в их капитале была стоимость бренда. — Без шуток, «80%». — Я не зря записывала. И проверила после того, как Пряник привёл авиакомпанию в пример.

Миро̀ обдумывал мои слова несколько долгих минут.

А потом я заслужила поцелуй. И не только…

— Чёрт, — перебирала я в связке ключи, раздумывая, как лучше войти в квартиру: тихо как мышка прокрасться к себе, чтобы никого не разбудить, или громко как ни в чём не бывало.

Ну да, опоздала немного, всего на каких-то семь часов, но с кем ни бывает.

Шарахнувшая сквозняком о стену дверь не оставила мне выбора. Потом я ещё запнулась о брошенные на пороге новые мужские кроссовки, которые видела в первый раз. Ну и раз уж ввалилась как пьяный докер в порванной тельняшке, то уже не особо и церемонилась — на ходу сбросила туфли, пошагала к себе…

— Знаешь, что говорят в Японии, когда признаются в любви, — сказал Миро̀, когда мы наговорились до чёртиков и почти засыпали.

— Нет, — честно призналась я.

— Ты моя тишина. Потому что любовь — это не про страсть, любовь — это про глубину. А на глубине — тишина. Тонко, правда?

— Да, — всё так же незамысловато ответила я.

— Ты моя тишина, — прошептал он.

— А ты — моя, — ответила я…

Повернула в гостиную. И замерла в ужасе.

У подножия лестницы лежал Гарик. Без сознания.

Всё же, когда мир рушиться, это должно быть громче. Ярче. Звонче. Со спецэффектами. Со вспышками молний, запахом серы, громовыми раскатами.

Но он просто рухнул, а никто даже не заметил.

— Только не вздумай себя винить, — уставшая после суточной смены и потрясённая случившимся не меньше меня Вета сидела на низкой кушетке в коридоре.

— Есть варианты? — сидела я рядом с ней возле кабинета томографии оглушённая, онемевшая, словно заледеневшая.

— Да. Потому что ты не виновата.

— Он рассёк лоб о перила, когда падал. Он пролежал несколько часов без сознания, — ответила я бесцветным голосом, глядя в стену перед собой. — Один. Потому что меня не было.

— Никого не было, — возразила Вета.

— Потому что он ждал меня. Мы договорились на десять. А я не пришла.

— Никто не заставлял его тащиться на эту грёбаную лестницу. И не твоя вина, что он упал.

Я покачала головой. Наверное, покачала.

— Ты даже по лестнице подняться не можешь.

— А если однажды я поднимусь?

— Выйду за тебя замуж.

— Моя, — ответила я.

— Зачем его ввели в искусственную кому? — спросила Вета, оглянувшись в пустом длинном коридоре, освещённом так, словно это был переход на ту сторону.

— Решили, если он очнётся сейчас, будет хуже.

— Сотрясение. Гематома, — понимающе кивнула она. — А это…. Чёрт, — выдохнула она.

— Да, это мозг, — кивнула я. И поёжилась. Наверное, в коридоре объективно было холодно, но ничто не могло сравниться с холодом, сковавшим меня изнутри.

Если бы только я пришла вовремя.

А если он не очнётся…

По всему телу дыбом встали волосы.

— Он знал, что с правой ногой всё не слава богу, Кристина, — не унималась Вета. — Знал, что она не слушается. Протез он освоил очень быстро. За неделю. Бионические они как настоящие ноги, как у киборгов, послушные, чувствительные. С датчиками, сенсорами, дистанционным управлением. Но вторая нога, — она покачала головой. — Время упущено.

— Но он поднялся. К нам на второй этаж, — бесцветно ответила я.

Когда Скорая увозила Игоря, меня они с собой не взяли, сказали, что везут его сразу в Центр нейрохирургии и сосудистой неврологии, тем более раз он там наблюдался. И я пошла наверх, чтобы переодеться, собрать вещи и поехать за ними своим ходом.

Я поднялась и замерла на пороге комнаты.

Остывший ужин. Оплывшие свечи. В ведёрке с растаявшим льдом бутылка белого вина.

Силуэт его тела на моей заправленной кровати. Моя книга, что он пытался читать. Потом, наверное, уснул — судя по отпечатку головы на подушке. А потом… решил спуститься.

— Подниматься у него получалось без проблем. А вот спускаться, — покачала головой Вета. — В общем, с правой ногой настолько всё плохо, что он подумывал её тоже ампутировать, иначе он никогда не сможет ходить.

Я стукнулась затылком о стену. Да, Гарик он такой: он отрежет себе и вторую ногу, не дрогнет, если решит, что так надо. Он сможет.

Но ведь он поднялся. Поднялся! Накрыл ужин. Ждал в моей комнате. Ждал, чтобы сказать что-то важное. Что-то, что мне понравится.

— Если бы я пришла вовремя, то помогла бы ему спуститься. И ничего бы не случилось, — едва слышно ответила я.

Мы так и сидели молча, слепо пялясь в стену, когда вышел доктор.

— Кристина Валерьевна? — обратился он ко мне. — Наши опасения, к сожалению, подтвердились. Обширная субдуральная гематома. Показано хирургическое вмешательство. И нам нужно ваше согласие.

— Моё?!

Доктор посмотрел в бумаги, что держал в руках.

— Вы же Ковалевская Кристина Валерьевна? — Я кивнула, и он продолжил: — На ваше имя составлена доверенность. Вы вправе подписывать бумаги. И вам предстоит принять решение.

— Мне? — выдохнула я.

— Не буду скрывать: вероятность осложнений есть. Мы сделаем всё, что в наших силах, но хочу, чтобы вы понимали…

После слов «летальный исход, отёк, гибель мозга» мне показалось, на какой-то момент я отключилась, по крайней мере, перестала понимать слова, или просто не могла их слышать, но потом словно очнулась.

— Есть вариант не делать операцию?

— В контексте клинической картины консервативные методы лечения не показаны. Полной резорбации кровоизлияния может не произойти. Компрессионно-дислокационный синдром, сдавливание головного мозга, развитие неврологического дефицита.

— Давайте, — протянула я руку.

Размашистым движением поставила подпись и вернула документы.

Выбор без выбора — как это знакомо.

Мы с Ветой вернулись в холл ждать конца операции, я потянулась за телефоном.

— Надо позвонить его родителям. Сказать Вадиму. Сказать… — я сглотнула, не смея произнести имя Миро̀.

Рука бессильно опустилась. Что ему сказать?

Ты моя тишина, Миро̀… Ты не заслужил… Но я…

Я стояла перед выбором без выбора.

Неважно, чего хотела я, неважно какие у меня были планы, сейчас всё было неважно — всё, кроме жизни Гарика.

Судьба решила за нас. И я сделаю, что должна.

Сделаю сейчас, и когда он очнётся, и когда поправится.

«Многопрофильный центр с мультидисциплинарным подходом к лечению различных видов заболеваний центральной и периферической нервной системы», — в сотый раз читала я рекламный плакат, сидя на диванчике в холле, оформленном в фирменных бирюзовых тонах.