Я тебя проучу (СИ) - Кейн Лея - Страница 11

Выдохнув, чуть-чуть опускаю стекло, вставляю ключ в замок зажигания и жду.

— Не-е-ет, — смеется Ира после каких-то слов Богатырева, — только не ресторан. Я хочу своей еды. Домашней.

Он открывает для нее переднюю дверь.

— Домашнюю надо готовить. А там подадут и обслужат.

— Я готовлю быстро и вкусно, ты же знаешь, — хвастается она, усаживаясь в машину. — А посуду ты помоешь.

— В посудомойке, — шутит он.

Шутит, твою мать! Улыбается ей, ведет себя расслабленно, по-свойски, просто. Никакого прессинга. Словно они давние любовники или супруги с налаженным бытом.

Усадив Иру, Богатырев обходит машину, садится за руль и тут же трогается с места. Немедля следую за ними. Выдерживаю дистанцию, теряюсь в автопотоке спешащих домой горожан, но не упускаю их из вида.

Они заезжают в супермаркет, где проводят без малого час. Время, за которое я успеваю созвониться с мамой и узнать, как Саша; упреть без кондиционера и содрать с себя жилетку Мадлен; тысячу раз выругать себя за это безрассудное преследование.

Богатырев и Ира выходят из магазина довольными, с полными пакетами продуктов. Убирают их в багажник и едут дальше — в район новостроек. Паркуются во дворе благоустроенного квартала, опустошают багажник и отправляются в дом. Трудно определить, на какой этаж и в какую квартиру: свет в окнах зажигать еще рано. Так что смысла ждать чего-то еще нет. Я узнала, где живет Ира. Для начала и этого достаточно.

Развернувшись, еду домой. На душе странное чувство — отравляющая помесь пренебрежения и зависти. Богатырев никогда не был со мной так обходителен. Даже наш единственный ужин в ресторане закончился сексом в туалете. Галантный мужчина не опустил бы свою партнершу до такого унижения. С Ирой он ведет себя иначе. Трепетно. Ее он уважает, лелеет, жалеет. Никому не позволит укусить. Даже в офисе всех предупредил.

Приехав домой, вижу торчащие из почтовых ящиков газеты. Опять рекламщики постарались. Пока жду лифт, открываю свой почтовый ящик, чтобы все из него выгрести. Раньше этим занималась мама, но когда она стала забывать сообщать мне о срочных заказных письмах, я забрала у нее ключ. Теперь все приходится делать самой, зато я ничего не упускаю. Среди листовок и брошюр нахожу два конверта: один с налоговым уведомлением, второй без печатей, штампов и адресов, просто с размашистой подписью: «От друга».

Вхожу в лифт, озираясь по сторонам. Может, это какая-то ошибка? Кто-то перепутал ящики? Дети заигрались? Нажимаю кнопку и вскрываю конверт. В нем несколько ксерокопий старых документов. Какая-то выписка из роддома двадцатидевятилетней давности и свидетельство об усыновлении. Вчитавшись, хватаюсь за стену. Глазам не верю. Это невозможно!

Едва лифт останавливается, я просачиваюсь в проем, не дождавшись полного открывания двери, и несусь в свою квартиру. Ворвавшись, не снимая туфель, бросаю сумку и порванный конверт на пол, а с ксерокопиями шагаю в кухню, где мама возится с ужином.

— Что это?! — Кладу бумаги прямо перед ней.

— Откуда я знаю? — Пожимает она плечами, даже не взглянув. Откладывает ложку, закрывает крышку мультиварки и поднимает на меня хмурый взгляд. — Рита, все в порядке? Ты такая бледная.

Сую ей под нос бумаги.

— Я спрашиваю, что это?!

— Мамочка, ты вернулась!

Оборачиваюсь на голосок вбежавшей в кухню дочери. Подхватываю ее на руки, крепко прижимаю к себе и целую в теплую вкусно пахнущую головку.

— Привет, солнышко. Как прошел день?

— Петя с третьего этажа сказал, что любит меня.

— Ух ты! Здорово! Зайка, иди поиграй. Я поговорю с бабушкой, и мы с тобой посплетничаем о Пете, хорошо?

— Хорошо! — радостно взвизгивает она, чмокает меня в щеку и убегает.

Снова переключаюсь на маму, осевшую на стул и выронившую бумаги из ослабших от потрясения рук. На ее глаза наворачиваются слезы, и она едва слышно произносит:

— Мы надеялись, ты никогда не узнаешь.

— Хочешь сказать, это правда?! — рявкаю я. — Вы меня удочерили?!

— Как ты узнала? — всхлипывает мама, затеребив ткань передника. — Мы сделали все, чтобы это не всплыло.

— Не имеет значения, как я узнала, — дрогнувшим голосом отвечаю я. — Это правда?

— Мы ждали сына, а он прожил всего несколько минут после рождения, — заплакав, признается мама. — У меня были тяжелые роды, Рита. Меня спасли, а моего мальчика нет. Жизнь потеряла всякий смысл. Я умерла вместе с ним. Почти на сутки. Пока в мою палату не вошла медсестра с кульком на руках. Она сказала, что от этой малышки отказалась ее мама. Сбежала из роддома, оставив записку, что дочка ей не нужна. Меня попросили покормить эту девочку, если молоко есть…

— Этой девочкой была я? — спрашиваю, а у самой в горле ком застревает.

Мама кивает, смахивает слезы и продолжает навзрыд:

— Как только я прижала тебя к себе, как только ты начала сосать, я поняла, что не могу отпустить тебя. Что ты мой шанс на материнство. Ведь больше детей иметь я не могла… Следующим утром я поговорила с Андреем, показала ему тебя, и мы решили стать твоими родителями. Удочерить тебя оказалось нетрудно. Финансы нам позволяли. И мы поклялись, что никто никогда не узнает правду. Все родственники думали, что ты наша родная дочь. Мы никому не успели сказать об умершем сыне. Любовь, которую мы должны были подарить ему, мы подарили тебе. Ни разу мы не пожалели о своем выборе. Даже когда ты вышла за Королева. Мы переживали за тебя, но не жалели.

Ног я больше не чувствую. Пошатнувшись, опираюсь руками о стол и опускаю лицо. Закрыв глаза, надеюсь, что это сон, что я вот-вот проснусь, вернусь в свою беззаботную юность и обойду Королева стороной.

— Ты знаешь, кто моя настоящая мать? — задаю вопрос, не узнавая собственного голоса.

Мама молчит. Поворачиваюсь к ней, отчего она вздрагивает. Кивает, поджав губы, и отвечает хрипло:

— Знаю.

Враждебный. Горький. Будоражащий. Кислотно-ядовитый. Именно таким становится воздух, которым я дышу. Весь мир настроен против меня. Направлен на мое уничтожение. Я жду удара от Богатырева, а его наносит мать — женщина, почти тридцать лет вравшая мне прямо в глаза.

Я словно в тумане выхожу на улицу — под накрапывающий дождь. Стою посреди тротуара, вызывая недоумение у спешащих скрыться в домах прохожих. Какой-то старик что-то у меня спрашивает, но я его не слышу. Его голос не более, чем шум, причем перебиваемый шелестом листвы и гулом тонущего в быстро надвигающихся сумерках города.

Мокрая рубашка уже прилипает к телу, когда я сажусь в машину Мадлен и рыскаю в бардачке. Нахожу сигареты и зажигалку и закуриваю. Закашливаюсь от первой же затяжки, но вдыхаю никотин снова и снова. Голова начинает кружиться, по мышцам льется пьянящая слабость.

Какой же ты друг, аноним, если с треском разодрал мой мир на куски?! Порой правда настолько сурова, что лучше жить в неведении. Теперь я убеждена: Ярославу не нужно знать о тайнах моей связи с Богатыревым. Это его разобьет. Нанесет рану, которую ничем не залечишь.

Докуривая сигарету, замечаю в ящике початую бутылку хорошего виски. Мадлен умеет развлекаться. Даже открытая упаковка презервативов попадается и вибратор.

— Ну ты и безобразница, — усмехаюсь, откупоривая бутылку и вдыхая пары терпкого алкоголя.

Выдохнув, делаю глоток. Еще один. Еще и еще. Проглатываю горячие комочки бьющего в голову напитка, почти не морщась. Откидываюсь на спинку сиденья, поворачиваю ключ в замке зажигания и включаю «дворники». Дождь уже льет как из ведра, ручьем стекая по ветровому стеклу. Смахивая воду, наблюдаю за опустевшим двором. Ночь захватила его внезапно, накрыла своим непроницаемым холодным куполом, разогнав всех по домам. Только неоновые вывески, размазывающиеся за стеной дождя, напоминают, что вокруг бурлит жизнь. В то время, как во мне закипает ярость. И тут я понимаю, что мне даже пойти некуда. Ярослав не должен видеть меня такой. На Мадлен пора перестать вешать свои проблемы. А больше я никого к себе не подпускала за последние семь лет. От всего мира оградилась колючей проволокой под высоким напряжением. Чтобы больше не быть растоптанной, униженной, обманутой, опозоренной.