Потому что (не) люблю (СИ) - Андриевская Стася - Страница 48

За четыре дня до нового года я вывел «Птиц» с баланса РегионСтали и добровольно вошёл в холдинг Северстали на правах ведущего металлургического предприятия Южного региона. Таким образом я потерял часть горизонтальной монополии по области, но приобрёл дополнительную стратегическую поддержку по вертикали. После чего официально зарегистрировался ведущим частным меценатом «Птиц» и, приняв бразды управления центром, запустил процесс учреждения на его базе независимого благотворительного фонда. По сути, всё оставалось как прежде, с той лишь разницей, что теперь организация была надёжно защищена от упразднения Северсталью. А благодаря тому, что из местечкового кризисного центра «Птицы» превращались в большой благотворительный фонд, доступ к почётному участию в нём получили многие видные деятели бизнеса, политики и общественности, а также частные меценаты и благотворители. Это, в свою очередь, дало центру возможность расширяться вообще по всему миру, переходя на международный уровень.

А по сути, что я сделал? Просто отпустил «Птиц» на свободу. Теперь даже фактическое местонахождение центра утратило всякий смысл, потому что в перспективе его Птенцы обязательно совьют свои гнёзда по всему миру, включая Крайний Север, далёкую Африку и Ближний Восток. И всё же, в официальных документах место на Волге получило почётное название «Филиал № 1» Маринка ведь так и не дала мне согласия на его продажу.

Новый год встречал у Киреея в Лос-Анжелесе — на вилле его американского друга. Вокруг было суетливо, ярко и как-то по-особенному беззаботно. В компании обнаружились свободные девчонки — симпатичные, болтливые и лёгкие, готовые без лишних обязательств покуролесить с «большим русским» — как представил меня им Кирей. И я изо всех сил пытался веселиться и даже определился на какой девчонке, если что, остановлю свой выбор… Но это всё было не то.

Мысли как проклятые снова и снова возвращались к новогодней ночи двадцатилетней давности, когда мы с Маринкой почти до утра гуляли по улицам, пили шампанское прямо из бутылки, и специально оттягивали момент, когда дойдём, наконец, до моей однушки и забудем обо всём на свете, кроме друг друга. Эту ночь мы с ней решили тогда считать началом НАС, и в этот раз, двадцать лет спустя, собирались так же шляться всю ночь по улицам и просто быть вместе — без банкетов, понтов и мишуры дорогих подарков. Но не дотянули.

— Как тебе тут? — вышел ко мне на террасу Кирей.

— Лос-Анжелес — Город ангелов, — глядя на огни побережья, нейтрально ответил я. — Нарядно и тепло. Тебе-то самому как?

Кирей опёрся на перила рядом со мной, тоже уставился на океан.

— Уезжать хочу. Надоело. Сейчас контракт дорабатываю и всё.

— Всё-таки переел?

— Типа того.

— И куда думаешь?

— В Россию.

— Звучит неопределённо.

— Для начала в Ростов. Человечка одного повидать хочу. А потом видно будет, у меня бабла хватит чтобы в любом месте подняться.

— Чем заняться думаешь?

— Танцами, конечно. Тянет. Вот хоть ты тресни, а тянет.

— Батя говорил, — неожиданно вспомнив давний разговор с дядей Серёгой, улыбнулся я, — что нормальный мужик не будет яйцами над сценой трясти. А я думаю, что хореограф — это не хуже и не лучше металлурга, дальнобоя или того же дефлоратора. Так что давай, братан, велкам ту зе Раша, как говорится.

Чокнулись, выпили. Помолчали.

— А что Маринка? — спросил вдруг Кирей. — Есть ещё вести от неё?

Я сцепил зубы.

— Понятия не имею.

— Неужели не интересно?

— Нет.

— Почему?

— Потому что не люблю её! С глаз долой из сердца вон. И всё. Закрыли тему.

Но уже через неделю, когда, позвонив поздравить меня с Рождеством, Тимур вскользь упомянул что: «Кстати, есть новости от Олего Френда. Ну, помните, того самого? С ним на связь вышел некий типок, который, ссылаясь на Марину Андреевну, хотел бы знать, как дела с его новым паспортом. И Олег подтвердил, что в своё время она действительно хлопотала за одного иностранчика…» — я замер на мгновенье, чувствуя, как оглушающей жаркой волной смывает во мне всё напускное спокойствие злость. Ни черта меня не отпустило. Ни черта…

— Найти, Тимур! Найти! Из-под земли достать!

— Прячься! — ворвавшись однажды в комнату, приказал Густав.

Сердце пропустило несколько ударов.

— Что случилось? — уже понимая, что ничего хорошего, пролепетала я. — Густав, что?!

Но он лишь отточенным движением сдвинул в сторону приземистый комод, открывая в самому углу возле стены низкий лаз в недра старинной русской печи.

— Ты знаешь, что делать! — Настойчиво подпихнул меня вперёд, но в последний момент схватил вдруг за руку, заставив обернуться: — Верь мне, родная. Всё будет хорошо!

Я машинально подалась вперёд, скользнула губами по его губам, и забралась в печь, хотя сейчас это стало гораздо сложнее — лаз всегда был довольно мал, а вот мой живот, наоборот, рос словно по часам. Густав тут же вернул комод на место, завозился, расправляя половичок и возвращая комнате опрятный вид.

— Марина, — услышала я его голос в трубке замаскированного воздуховода, — в этот раз всё действительно очень серьёзно. Очень!

Скрипнула, выпуская его, дверь, и в комнате повисла тревожная тишина. Я заторможенно перевалилась с четверенек на задницу. Ну вот и расплата.

Снаружи эта старинная печь была самой обыкновенной и настоящей — с заслонкой и вместительным, дочерна прокопчённым подом, действующей трубой, всеми этими дверцами-задвижками и даже несколькими дежурными поленьями в подпечке, а вот внутри, там, где по всей видимости должны были находиться какие-то конструктивные узлы, она была пуста и больше походила на тайный чулан. Этот тайник Густав придумал и соорудил лично, специально на случай, если за мной придут. Вот как сейчас.

Сердце стучало как сумасшедшее, до удушья и сияющих мушек перед глазами. Пытаясь успокоиться, я положила руку на живот. Надо дышать. Дышать — и паника отступит.

Места очень мало, но всё же достаточно для того, чтобы поместить на полу матрац с подушкой. Правда, лечь не получилось бы при всём желании, но вполне можно сидеть с вытянутыми ногами. Здесь же было припасено пластиковое ведро-туалет, питьевая вода и даже книжка с закладкой-фонариком для ночного чтения. На случай, если однажды мне придётся пробыть здесь дольше, чем обычные «учения». Как сейчас.

Но только сейчас я поняла наконец, что книга — это глупость. Разве можно спокойно читать, зная, что снаружи в этот момент решаются судьбы — моя, Густава, и нашего ребёнка? Словно в ответ этим мыслям, живот беспокойно дрогнул. Я поймала ускользающий комочек ладонью. Боже, помоги нам!

Приглушённо скрипнула, впуская кого-то в комнату, дверь, но больше — ни звука. Наверное, Наташа.

Я машинально перестала дышать — Наташа хотя и помогала нам по хозяйству почти с середины минувшей осени, но про тайник не знала. И только в следующий миг до меня дошло, как глупо сохранять тишину в её присутствии.

Снова скрипнула дверь — теперь уже громче и даже агрессивнее. Шаги.

— Вот, это та самая Наташа, — сообщил голос Густава. — Она живёт здесь. Это её вещи вы видели там, в комнате.

— Добрый день, — после напряжённой паузы ответил вдруг другой мужской голос, и я задрожала от одного только его тембра — низкого, с хрипотцой. Мой лоб и виски тут же покрылись испариной, дыхание сбилось. — Наталья, как давно вы здесь живёте?

— Дело в том, — с услужливой поспешностью пояснил Густав, — что она от рождения глухонемая.

А ещё — с небольшими отклонениями в развитии, делающими её по-деревенски исполнительной в быту, но почти неконтактной в общении. Я не знала, откуда знаю про отклонения в развитии, ведь с виду Наташа была вполне здоровой, дородной девахой, просто это понимание было во мне и всё тут. Как и то, что поначалу мои руки словно сами начинали выписывать особые замысловатые фигуры, пытаясь донести до Наташи суть обращённых к ней слов. Я словно пыталась говорить с ней на каком-то особом языке жестов, но она его не понимала. Это уже позже Густав объяснил мне, что в «прошлой жизни» я владела языком глухонемых. Но сама я этого не помнила. Впрочем, как и всего остального.