Тьма под кронами (СИ) - Коллектив авторов - Страница 46

Елка почти осыпалась. Голые ветки торчали во все стороны, рыжая хвоя щедро усеивала ковер. Вынув деревце из ведра, Олег закинул умирающую елочку на плечо и выбежал прочь из дома, а из работающего телевизора в спину ему донеслось президентское:

— Уважаемые граждане России, дорогие друзья…

Путь до Рощи Невест отыскать было легко — Карачун, точно в насмешку, оставил непрерывную цепочку следов. Олег огромными прыжками перескакивал от одной ямы к другой. Елка уже больше не всхлипывала, она обвисла, высохла, ощущалась будто старый веник. Ресницы заиндевели, адреналин больше не позволял игнорировать мороз, и Олег, выбежавший на улицу в одном лишь бушлате, уже не чувствовал ни ушей, ни рук.

Вскоре вдалеке в свете фонарика показалась Роща Невест. Окрыленный близостью цели, Олег ускорился, но напрочь забыл об овраге, споткнулся и ухнул весь в сугроб, но морального права останавливаться у него не было. В несколько шагов с залепленным снегом лицом он выбрался на площадку средь двенадцати… нет, одиннадцати елей и сбросил свой груз на землю.

— Вот она! Забирай! Я принес, слышишь? — вопил он сорванным голосом в ночь, — Вот она!

Лишь спустя несколько секунд он догадался посмотреть на свою ношу. На снегу, перекрученный и изломанный, лежал небольшой, почти детский скелетик. Берцовые кости были обрублены посередине, будто топором.

«Почему будто?» — подумалось невпопад.

Поднимая глаза туда, где раньше росла срубленная им ель, Олег уже предполагал, что увидит. Настя была вкопана по колено в снег. То, что поначалу показалось кровавой коркой, оказалось молоденькой зеленой корой, что медленно покрывала тело девочки целиком, а выломанные наружу ребра и кости предплечий торчали на манер ветвей. Устало Олег опустился на колени перед дочерью, стянул с плеч бушлат и осторожно повесил его на плечи новой «елочки». После чего сел на снег, оперся головой о бедро Насти и печально затянул:

— Маленькой елочке холодно зимой…

ич

Прежде чем приступить к дню, полному трудов, господин Мамору устраивается за широким столом, поверхность которого совершенна пуста и оттого удобна для любой важной и сосредоточенной работы. Столешница темного коричневого лака вся в трещинах и царапинах. Раз в пять лет он отправлял стол реставратору, который заботился о мебели, не смея убрать ни одну из морщин.

Господин Мамору располагает перед собою четыре драгоценности рабочего кабинета. У правой руки — кисточка из беличьей шерсти. У левой — брикет туши, которую приготовил сам: часть сажи сосновой смолы, часть сушеной гвоздики, растертой в мелкий порошок, часть каменного угля, перемешанного с древесным. И все это замешано на рыбном клее, который он вываривал из маслянистых плавательных пузырей; чешуи, соскобленной с рыбьей шеи; плавников, от которых пахло сразу ряской и ледяной водой. Брикет туши с оттиском дерева-бонсай располагается на подставке, которую шинадзинские свиньи называют мо-чуан. Пусть каллиграфия пришла из Китая, но только на родине Солнца стала искусством. Тушь твердая, как камень, и черная, как мир, который покинула богиня Аматерасу.

Чуть выше кисти для письма — тушечница: окатыш гальки, в котором по специальному заказу вытерли углубление с шероховатыми стенками, в котором так удобно смешивать тушь и каплю воды.

И наконец, прямо перед ним — лист рисовой бумаги такого легкого кремового оттенка, что любой по незнанию решил бы, что она просто белая. Бумагу, что иронично, доставляют из магазинчика на Рю дела Верери в Париже.

Вначале кончик кисти заносится точным перпендикуляром над серединой листа. В запястье болезненный изгиб. После — определенный мазок определенного иероглифа укладывается под определенным углом. Каждое движение описано в руководствах, не следовать которым — навлечь позор на кисть, тушь, тушечницу, бумагу и самого пишущего.

Тушь ровно ложится на поверхность бумаги. Бумага мгновенно впитывает краску, запечатлевая написанное. Строчки вульгарные, банальные настолько, что даже красивые. Господин Мамору остро чувствует неразделимую связь самых возвышенных и самых низких сторон бытия. Поэтому и способен к своей работе. Он чинно поочередно убирает драгоценности рабочего кабинета в лаковый футляр и относит в спальню на специально отведенную им полку.

Вернувшись за рабочий стол, он водворяет на столешницу аккуратный глиняный горшок с чахлым деревцем. Веточки, тонкие, как кровеносные капилляры, усыпаны фиолетовыми с белесой мутью ягодами. Это его самый первый идам. Он держит его подле себя, чтобы помнить о смерти. Любому невежде, неизвестно как оказавшемуся в доме мастера, можно с легкостью соврать, назвав деревце калликарпой, за ягоды прозванное Красивоплодником.

На фиолетовой кожице нет ни единого пятнышка, которое можно принять за зрачок, и все же, когда ты не смотришь на растение напрямую, кажется, что оно следит за тобой. На зыбкой грани бокового зрения можно уличить осторожное движение, плавное, как змеиный извив, с которым деревце в глиняной плошке поворачивается, чтобы лучше следить за человеком. Выжидает роковой оплошности двуногого существа.

Можно приступать к трудам.

ни

Господин Мамору — мастер бонсай. Вывеска, имя, занятие. Любое из слов — маска, но даже срывая их одну за другой, не доберешься до истинного лица.

Он разложил на столе инструменты с тем же тщанием, с которым недавно извлекал писчие принадлежности. Ножички и секатор, кусачки и обрезки толстой проволоки, пассатижи и паяльник, грабельки и латунные ножницы с длинными острыми лезвиями, крюк и метелочка из жестких ивовых прутьев, вымоченных в щелоке, бокорез, зажимы. Все они были упакованы в длинный чехол-скатку.

Идам, что он извлек в последнем из путешествий, напоминал Hawortia reindwartii. Мясистые листья сплелись в тугой колосс, который тянулся вверх: десяток длинных зеленых языков обвивали друг друга в страстной жажде и голоде. Тонкие корни, похожие на паутинку, растирали камни в песок, и если бы стеблю дали расти к свету, оно поглотило бы Солнце. Узор из белых бородавок по листьям напомнил ему ритуальные шрамы-точки у отсталых черномазых племен.

Он взял в руку стригальные ножницы, полотно которых покрылось от старости красными оспинами ржавчины. Но отточенные лезвия отражали холодный свет, подобно зеркалу. Соединительная скоба удобно легла в ладонь. Сначала он отсек языки, ползущие от тела прочь, на волю. И тут же, пока они обильно истекали прозрачным соком, прижег паяльником. В воздухе разлился сладкий аромат тонкацу.

Он кромсал, вытягивал и срезал лишнее, опасное. Наконец кастрированное и купированное растение унялось. Тогда Мамору пересадил его в глиняную посудину, которую выполнил для него гончар из Карацу. Еще один мастер с лицом, скрытым за гардеробом масок.

сан

В дверь позвонили.

Мамору ожидал гостя. Кинув быстрый взгляд на электронные часы, удивился пунктуальности. Зеленые сегментированные цифры на табло показывали ровно 11:00. От людей он обычно не ждал точности. Экран видеофона моргнул синеватой картинкой. У калитки ожидал невысокий мужчина с длинными черными волосами, длинными же висящими усами и в солнцезащитных очках.

— Ждите меня еще ровно пять минут, — сказал господин Мамору и нажал отбой.

На пороге он привычно окинул взглядом оранжерею. Каждое растение на своем месте, и ни одна из глиняных плошек из Комацу не пропала. Он вышел на улицу и закрыл дверь на кодовый замок. Быстрым шагом пересек сад.

Гостя он принял в «рабочем кабинете». Безликая комната-пенал. Серый цвет стен, высокие окна, дающие много света, и бежевые полосы офисных вертикальных жалюзи. Один стол — алюминиевый с серой пластиковой поверхностью — и два стула. В этой комнате не должно быть уютно, только разговор по существу. Мамору торговал особым товаром, который не предполагал ни рекламы, ни уговоров, ни тем более торгов. Если человек дошел до этой комнаты, то лучше было не думать, на что он готов пойти дальше.