Поглупевший от любви - Джеймс Элоиза - Страница 49

• Предыдущая
• 49/72
• Следующая

Дарби сел на диван рядом с ней. Краем глаза она заметила, как тонкая ткань обтянула мощные мышцы бедер.

— Но я тоже кое-что приобрету от нашей сделки, — заверил он. — Вы необычайно красивы, умны, и мне даже нравится жесткая прямота, которую вы временами проявляете. Кстати, не думаете, что вам следует называть меня Саймоном?

Генриетта долго молчала, прежде чем поднять голову.

В его глазах сверкало такое лукавство, что ее обдало жаром. Как он может хотеть ее? Никто никогда…

Он поцеловал ее нежно, едва коснувшись губами. И она растаяла.

Он хотел ее. Теперь она была уверена в этом.

Ничего не поделаешь, заснуть не удавалось.

Эсме широко раскрытыми глазами смотрела в потолок.

Кровать никогда еще не казалась такой большой и такой одинокой.

И она была голодна. Она все время хотела есть, что, впрочем, неудивительно для ее состояния. Но этот неотступный голод, словно орудие пытки, терзал внутренности и твердил, что она ни за что не заснет, пока не съест тост с маслом.

Конечно, можно позвонить и разбудить несчастного слугу, которому придется подниматься наверх, а потом идти вниз, на кухню, и готовить ей тосты. Но она не из таких хозяек и никогда не третировала слуг без всякой на то необходимости.

Но к чему ей сейчас спорить с собой?

В конце концов, у нее имеется раб, не так ли?

Недаром она — нимфа Калипсо, а там, на крошечном острове, в хижине садовника… идея! Пусть садовник и готовит ей тосты. Он не имеет права жаловаться, что она разбудила его, или утверждать, что она жестокая госпожа. Пусть попробует… что-нибудь выкинуть, и его немедленно выбросят с острова, велев убраться.

Она с трудом отыскала ротонду при свете единственной свечи и очень долго надевала башмаки. Обычно их застегивала горничная, поскольку Эсме больше не могла дотянуться до собственных щиколоток, но она решила и эту задачу, оставив пуговки не застегнутыми.

Наконец, она потихоньку вышла из комнаты. Дом был большим, и каждый звук отдавался эхом от стен. Эсме прошла по коридору в вестибюль. Черно-белые мраморные плитки холодно сверкали в лунном свете. Эсме подошла к входной двери, но оказалось, что Слоуп запер ее на ночь. Тогда она повернулась, прошла через Розовую гостиную и выскользнула из боковой двери в оранжерею, производя не больше шума, чем мышка, бегущая по знакомой тропинке.

Снаружи было не слишком темно, потому что луна, похожая на отрезанный с одной стороны кружок лимона, ярко сияла на небе. Перед ней простирался газон, ведущий прямо в розарий. Сейчас в нем было нечто странное и почти магическое. Где-то заливалась ночная птица, то и дело замирая и снова принимаясь петь, словно забывая и вспоминая мелодию.

Эсме принялась осторожно спускаться. Башмаки оставляли маленькие темные следы на инее.

В хижине, разумеется, царил полный мрак. На какой-то момент Эсме стало совестно. Себастьян, должно быть, устал после тяжелого дня. Ему нужно выспаться. Но она проделала такой долгий путь и не уйдет без своего тоста!

Эсме подошла к двери и постучала. Но ответа не получила. Ну разумеется, ведь хозяин спит. Она снова постучала. Молчание.

Может, он в деревне? Но паб давным-давно закрыт!

Эсме злобно прищурилась. Он нашел потаскуху, которая занимается его образованием.

Больше не церемонясь, она толкнула дверь и вошла.

Ей стало не по себе от того облегчения, которое разлилось по телу при виде укутанного в одеяла Себастьяна. Свет, струившийся сквозь открытую дверь, падал на плечи и прядь взъерошенных, почти белых волос. Рядом с кроватью вверх обложкой лежала раскрытая «Одиссея».

Она шагнула вперед, не заботясь о том, что каблуки гулко стучат по деревянному полу.

— Себастьян. О, Себастьян…

Он заворочался, но не проснулся. Поэтому она коснулась его плеча.

— Себастьян! Просыпайся! Я есть хочу!

— Мгм, — промычал он.

Она стала трясти его. Нет, это хуже, чем будить ребенка!

— Себастьян, да вставай же!

Наконец он сел, недоуменно моргая и потирая глаза. Он спал без ночной сорочки, и она загляделась на его широкую сильную грудь, на которой рельефно выделялись мускулы.

Немного очнувшись, он протянул руки и привлек ее к себе.

— О Господи, — сонно пробормотал Себастьян, и не успела она опомниться, как он легко подхватил ее, несмотря на огромный живот, уложил на постель, наклонился и приник к губам поцелуем. Язык скользнул в ее рот, и" она зажмурилась. Не застегнутые башмачки немедленно упали на пол, но Эсме уже страстно обнимала Себастьяна.

Ну конечно, ей не нужен никакой тост с маслом. Она хотела его, хотела ощутить дымный мужской вкус, эту грудь, прижимавшуюся к ее груди, руки, жадно шарившие по ее телу, словно никак не могли насытиться. Он целовал ее, пока она не принялась извиваться под ним, пока ее тело не утонуло в желании, пока каждый нерв не запел о необходимости быть ближе к нему.

Но тут он отстранился и взглянул на нее. Взглянул, разумеется, серьезно. Ей вдруг показалось, что он сейчас скажет что-то о приличиях или неприличиях, но это был Себастьян-садовник. Не Себастьян-маркиз.

— Мне нужно снять эту ротонду, — выдохнул он. — Я хочу обнять тебя, Эсме.

У него был совершенно неистовый вид, и она ощутила, что вся пылает.

— И я умираю от желания целовать тебя. Всю, — добавил он, ловко стаскивая с нее ротонду.

На ней была одна из прелестных ночных сорочек, привезенных Элен из Лондона: бесчисленные складки розоватого шелка. Но Себастьян, не обращая ни на что внимания, принялся стягивать сорочку через ее голову.

И тут Эсме мгновенно пришла в чувство.

— Что это ты делаешь? — вскричала она. Ни за какие земные и небесные блага она не позволит ему увидеть свое обнаженное тело. Тело беременной женщины. Поэтому она судорожно схватилась за подол сорочки, чтобы не дать ему обнажить непристойно большой живот.

Себастьян на мгновение остановился.

— Я должен увидеть тебя, Эсме, — хрипло бормотал он. — Должен…

Его голос замер. Глаза были устремлены на ее обтянутые шелком груди. Эсме сгорала со стыда. Из-за беременности ее соски стояли, как крошечные скалы, вместо того чтобы, как обычно, расплыться по розовой вершинке.

Мало того, ее груди обвисли! Совсем не похожи на прежние, маленькие, упругие, которыми она так гордилась. Которые выставляла напоказ в низких декольте бальных туалетов. В те времена любой мужчина терял разум, стоило ему хотя бы мельком узреть эти бледно-розовые крохотные бутончики. Зато теперь они стали темно-красными, набухли и торчали на более походивших на коровье вымя грудях. Теперь они никак не поместятся в прозрачных, тонких лифах бальных платьев, которые она носила до беременности.

Эсме неожиданно очнулась. Да что она вообще делает в хижине садовника? Окончательно обезумела? Господи, какой позор!

Она попыталась встать, но мощные руки удержали ее.

— Себастьян, — объявила она как могла тверже, — мне очень жаль, но ты неверно понял причину моего визита.

— Молчи.

Эсме была не из тех женщин, которые позволяли затыкать себе рот. Она попыталась сопротивляться. Но он снова разгладил шелк на ее груди и нагнулся ниже, не обращая внимания на ее очевидное желание подняться.

Несмотря на всю свою решимость, Эсме вздрогнула. Его губы сомкнулись на ее соске, потянули, и она растерянно взвизгнула. Он поднял голову, широко улыбнулся и провел рукой по соску. Шелк намок, и темное пятно обтянуло маленький холмик. Между ног Эсме словно проскочила молния. По-прежнему глядя в ее глаза, он лениво потер сосок большим пальцем.

Эсме открыла рот, но так и не вспомнила, что собиралась сказать.

— Эсме? — нежно спросил он. — Что-то не так?

Он все потирал и потирал пальцем мокрую ткань, и ощущение было такое, словно от ее кожи идет пар. Но прежде чем она смогла придумать ответ, он вобрал ее сосок в рот.

Она задохнулась. Кто подсказал ему эту сладостную пытку?

• Предыдущая
• 49/72
• Следующая