Подари мне семью (СИ) - Гранд Алекса - Страница 22

– Мудак ты, Семен.

– Э, нет. Это ты мудак, Ник. Думаешь, кинул мою сестру и последствий не будет? Даша не из тех, кого можно безнаказанно бросить.

Последнее, что слышу перед тем, как выскочить из раздевалки. Опрометью несусь к парковке и попутно пытаюсь дозвониться до Киры. Не отвечает.

Нахожу ее спустя пару часов на набережной в том месте, где мы впервые поцеловались. Она смотрит на воду, не мигая. Ветер треплет платиновые разметавшиеся волосы. Трогает подол короткого белого платья.

Яркое солнце слепит. Или это ослепляет ее красота?

Несколько минут не двигаюсь. Не могу оторвать ногу от асфальта до тех пор, пока Кира меня не замечает. Вздрагивает, как от озноба. Возмущенным огнем глаз прожигает.

– Не подходи ко мне, Лебедев! Не смей!

Только запрет этот меня и размораживает. Возвращает атрофированные функции организму. Подбрасывает с места и резко толкает вперед. Так, что я чуть не впечатываюсь носом в Кирин нос.

Сгребаю ее в кольцо рук. Не позволяю пошевелиться, хоть она и старается высвободиться. Понимает тщетность попыток. Впивается зубами в мое плечо, отчего острая боль возвращает трезвость рассудку.

– Отпусти.

– Не отпущу, пока не выслушаешь, – чеканю твердо и плотнее притискиваю ее к себе.

Колотит адски.

От ее запаха, забивающегося в ноздри, и вовсе уносит. С трудом концентрируюсь, чтобы выдавить из себя что-то мало-мальски членораздельное.

– Ты на меня поспорил. Что еще я должна знать?

– Хрень этот спор, ясно? Полная хрень. Да, поначалу это была глупая шутка. Только потом повело так, что мозги рядом с тобой не соображают. Прилип намертво. Втрескался. Разве не видишь?

Вытаскиваю из себя безусловное, только Кира продолжает сомневаться. Морщит высокий ровный лоб. Губу закусывает. Уточняет подозрительно.

– И с Дашей, хочешь сказать, больше не встречаешься?

– Нет. Мне ты нужна. Веришь?

– Нет.

Высекает хрипло, я же ее затыкаю. Запечатываю манящий рот поцелуем и по капле вливаю расплющивающие меня чувства. Дрожу, как сопливый пацан, и не сомневаюсь – сдохну, если сейчас ее отпущу.

Долго потом еще Киру убеждаю. Оглаживаю подушечками пальцев острые выпирающие позвонки. Верность свою подтверждаю – вытряхиваю содержимое телефона. Расслабляюсь только, когда Кира обмякает в моих руках и приникает щекой к груди.

Сам удивляюсь, как сильно втюрился в нее за какие-то две недели. Но то, что к ней испытываю, ни с чем несравнимо. И близко подобного не было. Поэтому и терять страшно. Такое не повторится.

Кира

Митино «дядь Никит» лупит по нервам так сильно, что невидимые струны рвутся с громким хлопком. Грудь заливает серной кислотой. Кажется, прыснувшая в кровь ядовитая субстанция громко потрескивает и начинает разъедать кости.

По крайней мере, внутри образуется пугающая пустота. Только медвежонок и спасает. Выцарапывает меня из этого ужасающего вакуума и заставляет отталкиваться от земли и в несколько шагов преодолевать разделяющие нас метры.

Лохматый. С клюшкой этой проклятой в руке. С блестящими серо-голубыми глазами, в которых отражается неподдельное счастье. Родной.

– Митя, солнышко. Мы ведь договаривались, что ты будешь больше лежать.

– Но я хорошо себя чувствую, мам, – привыкший к ежедневной физической активности, сын, конечно, упрямится, а меня на части растаскивает от беспокойства.

– Тебе нужен покой. Так велел врач.

– Но у меня, правда, ничего не болит, ма. Не могу я весь день валяться и смотреть в потолок.

Сурово поджимает губы Митя. Мне же никак не удается его переспорить, особенно когда Лебедев принимает не мою сторону. Оценив обстановку, Никита придвигается ближе ко мне и наклоняется, чтобы я одна могла слышать то, что он скажет.

– Его ведь не тошнит? Голова не кружится? Не запирай ребенка в четырех стенах.

Трезво рассуждает. А я с трудом призываю бушующий материнский инстинкт замолчать. За все это время медвежонок ни разу не пожаловался на плохое самочувствие или ухудшившийся аппетит. Да и со сном у него все в порядке. Нет у меня оснований, чтобы насильно уложить его в постель.

А тут у родителей свежий воздух. Двор свой. Зелени много.

Выдыхаю гулко. Постепенно усмиряю тревогу. С каким-то недоумением смотрю на Никитины пальцы, обвивающие мое запястье, и не могу понять, отчего по венам растекается поразительное спокойствие. Как будто врач, пока я отвлеклась, вколол какой-то сильнодействующий препарат, и теперь лекарство парализовало мою нервную систему.

– Кира. Митя. Паша?

Со стороны мы все наверняка выглядим странно. Григорьев с цветами в руках и плюшевым медведем, который никому интересен. Мы с Лебедевым в опасной близости друг от друга. Митька с новообретенным трофеем. Картина, достойная кисти великого Репина.

Правда, выскальзывающую на шум маму наш этюд почему-то не впечатляет. Она складывает губы в удивленное «о», кривится, как от дольки лимона, и после непродолжительной паузы все-таки справляется с первым шоком.

– Ну, здравствуй, Павлуш. А мы как раз обедать собирались. Давай с нами.

– Здравствуйте, Анастасия Юрьевна. С удовольствием.

Пользуясь случаем, мама игнорирует тот факт, что я поставила наши с Павлом отношения на «стоп». Торопливо подталкивает его вперед и оживленно вещает что-то о женском непостоянстве и переменчивости. К слову, Григорьев совсем не сопротивляется.

Я же, напротив, не могу ни двинуться с места, ни выдавить из себя хоть несколько членораздельных звуков. Пригласить Никиту в дом – значит, усложнить и без того непростую ситуацию. Прогнать его после того, как он только что выпотрошил душу своим признанием – значит, предать маленькую девочку внутри себя. Она до сих пор смотрит на людей огромными наивными глазами и любит весь мир, сколько бы боли тот ей ни причинил.

– Ну, чего вы стоите? Мам! Дядь Никит! Пойдемте есть.

Не загнанный ни в какие рамки и не обремененный сомнениями, все снова разруливает Митя. Разламывает сковавший нас ступор, хватается за протянутую ладонь Лебедева и тащит его во двор. Там, под раскидистой яблоней уже накрыт стол.

Папа выносит с веранды два стула для нежданных гостей. В фарфоровой супнице под крышкой дымится наваристый шулюм. На кухне своего часа ждут голубцы и золотистый картофель, присыпанный укропом. На плите закипает чайник.

Вместе с ним закипает и отец. С грохотом ставит табуреты на землю. Сцепляет пальцы в замок. Взглядом распиливает решившего подать голос Никиту напополам.

– Здравствуйте, дядь Андрей.

Папа не отвечает. Морозит Лебедева напускным равнодушием. И долго, выразительно откашливается, прежде чем сухо процедить.

– Надо же, каков нахал. Не думал, что у тебя хватит смелости перешагнуть порог этого дома еще раз.

Папа выстреливает колючими фразами в Никиту, а расплющивает почему-то меня. Да, родители не обязаны встречать его хлебом с солью, но Митя ведь за всеми нами наблюдает. Не понимает откровенно, почему мы застопорились. Моргает растерянно.

Я же на автомате шагаю вперед, чтобы заслонить Лебедева. Принимаю огонь на себя, чтобы его не задело по касательной.

– Кто старое помянет… Давайте уже обедать.

Не знаю, что именно разворачивает ситуацию на сто восемьдесят градусов. Может быть, моя воинственная поза и непрошибаемая уверенность, сквозящая в каждом жесте. А, может, традиционное гостеприимство, присущее нашей семье.

Но уже спустя пару минут мы все сидим за столом и уплетаем сытную пищу. Никита ест с аппетитом, а я, напротив, ковыряюсь в тарелке, как в детстве, когда хотелось умчаться гулять с подружками, а приходилось запихивать в себя мамин борщ.

Благо, никто не проявляет ко мне особо интереса. Мама не спрашивает, вкусные ли голубцы. Папа ничем больше не выказывает неодобрения. Только изредка дергает кадыком да украдкой косится на Лебедева, как будто ждет от него подвоха. Митя особенно увлеченно уничтожает свою порцию, получив от Никиты одобрительное.