Рай - Гурна Абдулразак - Страница 11

Юсуф уже много таких караванов проводил, полюбил напористую суету приготовлений. И он, и Халил помогали носильщикам и сторожам, таскали большие и малые грузы, охраняли, пересчитывали. Сам дядя Азиз редко принимал участие в хлопотах. Обо всех мелочах заботился мньяпара, Мохаммед Абдалла. Дьявол! Всякий раз, собираясь в дальний поход, дядя Азиз посылал куда-то внутрь материка за мньяпарой. Тот всегда являлся, ибо дядя Азиз был купец с большими средствами, он мог снарядить экспедицию самостоятельно, не обращаясь за кредитом к индийским мукки. Работать на такого человека считалось честью. А уж носильщиков и охранников Мохаммед Абдалла нанимал сам, обговаривал их долю в прибыли. Он же и следил за их поведением. По большей части это были жители побережья, они сходились издалека — из Килифи, Линди и Мримы. Мньяпара умел внушить им всем страх. Его оскал, порыкивание, безжалостный огонь глаз сулили боль и ничего, кроме боли, всякому, кто его разозлит. Самые простые, заурядные телодвижения он исполнял, помня о своей власти и упиваясь ею. Это был высокий, сильный с виду мужчина, он расхаживал, расправив плечи, готовый ответить на любой вызов. У него были высокие скулы, под кожей ходили жилки, словно от каких-то непростых, едва сдерживаемых порывов. При нем всегда имелась тонкая бамбуковая трость. Он бурно жестикулировал ею, со свистом разрезая воздух, когда злился, обрушивал удар на ленивую задницу, когда кипел от гнева. Было известно, что он бессердечный содомит, в рассеянности он нередко поглаживал свои чресла прилюдно. Говорили (чаще всего те, кому он отказал в работе), что он подбирает носильщиков, согласных в дороге не раз опускаться на четвереньки и ублажать его.

Порой он поглядывал на Юсуфа с пугающей улыбкой, покачивал головой, наслаждаясь. Машалла! — говорил он. Божье чудо! Взгляд его в такие моменты смягчался предчувствием удовольствия, рот приоткрывался в не свойственной этому человеку усмешке, выставляя напоказ испачканные жевательным табаком зубы. Когда ему припадала такая охота, он испускал тяжелые вздохи похоти и с улыбкой бормотал строки песни о природе красоты. Это он сообщил Юсуфу, что его берут с собой, и простые указания, которые он дал при этом, тоже звучали угрозой.

Юсуф вовсе не обрадовался внезапному вмешательству в спокойную жизнь раба, к которой привык за годы. Несмотря ни на что, он не чувствовал себя несчастным в магазине дяди Азиза. Он уже вполне осознал свою роль здесь — рехани, отданный в залог, в обеспечение долгов своего отца. Нетрудно было сообразить, что отец из года в год накапливал долг и этот долг превысил даже ту сумму, которую можно было бы выручить, продав гостиницу. Или же ему не повезло, или он глупо распорядился не своими деньгами. Халил говорил ему, что у сеида это в обычае, чтобы, когда ему что-то понадобится, всегда нашлись люди, кому это можно поручить. Если сеиду позарез требовались деньги, он приносил в жертву кое-кого из должников и собирал нужные средства.

Быть может, когда-нибудь отцу удастся поправить дела и он приедет и выкупит Юсуфа. Он плакал о матери и об отце — когда мог. Иногда впадал в панику при мысли, что их образы постепенно стираются из памяти. Звук их голосов, особые черточки — смех матери, редкая улыбка отца — возвращались, и тогда он успокаивался. Нет, он не тосковал по ним — или, во всяком случае, тоска с каждым днем стихала, но расставание с домом было самым памятным моментом его жизни, вот мальчик и цеплялся за него и грустил о своей утрате. Он думал, сколько всего ему следовало знать о родителях, о чем следовало их расспросить. Думал об их ожесточенных ссорах, которые его пугали. Именах двух мальчиков, отплывших из Багамойо и пропавших в море. Названиях деревьев. Если б он сообразил вовремя расспросить обо всем этом родителей, он бы, наверное, не чувствовал себя таким невеждой, его бы не отделяла от всех и всего зияющая пропасть. Он выполнял поручения, следовал наставлениям Халила, привык полагаться на «старшего брата». Когда разрешали, копался в саду. Старый садовник, Мзе Хамдани, который приходил ухаживать за растениями с утра и до середины дня, оценил его любовь к саду. Старик почти всегда молчал и сердился, если его вынуждали прервать песнопения во славу Бога — некоторые из них он сочинял сам — и выслушивать чью-то речь. Каждое утро он приступал к работе, ни с кем не здороваясь, наполнял ведра и шагал по тропинке, расплескивая воду, словно на свете не существовало ничего, кроме сада и его работы. Когда становилось слишком жарко, он усаживался в тени под тем или иным деревом и читал маленькую книжицу, бормоча, слегка раскачиваясь, погруженный в экстатическое служение. Днем, после молитв, он мыл ноги и уходил. Мзе Хамдани позволял Юсуфу помогать, если тот напрашивался, но не давал указаний, а только не прогонял мальчика. Во второй половине дня, когда солнце близилось к закату, сад целиком принадлежал Юсуфу. Тогда он поливал, обрезал ветки, расхаживал среди деревьев и кустов. Сварливый голос все еще возникал по ту сторону стены и гнал его прочь, когда темнело, хотя порой оттуда в густеющих сумерках доносились и вздохи, и обрывки песен. Этот голос пробуждал в нем печаль. Однажды мальчик услыхал приглушенный вопль тоски, напомнивший ему о матери. Он остановился под стеной и вслушался, дрожа от страха.

Он давно уже не расспрашивал о госпоже. Такие вопросы лишь сердили Халила. Это не наше дело, не задавай бессмысленных вопросов. Ты навлечешь кисимни… злосчастье. Хочешь обрушить на нас беду? Юсуф понимал, чего требует от него гнев Халила: помалкивать о госпоже, — но невольно перехватывал взгляды, которыми обменивались покупатели, расспрашивая, как того требовала вежливость, о делах домашних. Бродя вечерами по городу, Халил и Юсуф видели огромные молчаливые дома с глухими передними стенами, где жили богатые оманцы.

— Они выдают дочерей только за сыновей своих братьев, — объяснил мальчику кто-то из покупателей. — В иных из этих крепостей заперто слабое потомство, о котором никогда и словом не упоминают. Порой видишь лица этих бедолажек, они прижимаются к решетке окна там, на самом верху. Один Бог знает, в каком смятении они взирают на наш жалкий мир. А может, они сознают, что это кара за грехи отцов.

Они ходили в город каждую пятницу — молились в соборной мечети, играли в кипанде и футбол на улице. Прохожие кричали Халилу, что ему пора уже стать главой семьи, а не забавляться с ребятишками. Люди будут говорить о тебе, приклеят к тебе грязные клички, предупреждали они. Однажды старуха остановилась и несколько минут смотрела на игру, пока Халил не подошел ближе, тогда она сплюнула наземь и ушла. На закате они прогуливались у моря и разговаривали с рыбаками, если кто-то из них оставался на берегу. Им предлагали покурить, и Халил с благодарностью принимал, не давая Юсуфу. Он слишком красив, чтобы курить, говорили рыбаки. Это его испортит. Курево — дьявольская уловка, грех. Но как без него жить бедняку? Юсуф вспоминал трагические истории Мохаммада, нищего побродяги, — как он лишился любящей матери и орошаемой земли к югу от Виту — и нисколько не противился такому запрету. Рыбаки рассказывали о своих приключениях, о чудесах и ужасах, случавшихся с ними в море. Тихо и торжественно говорили они о демонах, спускавшихся прямо им на голову с ясного неба в образе внезапной бури или же поднимавшихся из темной ночной пучины в образе гигантских светящихся скатов. Снисходительные друг к другу, они обменивались вымыслами о достопамятных битвах против могущественных и доблестных врагов.

Потом мальчики смотрели, как играют в карты возле кафе, или покупали еду и ели на открытом воздухе. Иногда на улице случались танцы или концерты, затягивавшиеся до поздней ночи, — так отмечались сезонные праздники или чья-то личная удача. Юсуф чувствовал себя в городе как дома, он бы охотно наведывался туда чаще, но он видел, что Халилу там не по себе. Счастливее всего Халил был у себя за прилавком, перекидываясь шуточками с покупателями, нарочито усиливая свой арабский выговор. Такому общению он радовался совершенно искренне, смеялся подначкам, насмешкам над собой с таким же удовольствием, с каким смеялись сами покупатели, внимательно и сочувственно выслушивал истории о жизненных тяготах, о незаживающих болячках. Ма Аюза сказала, если б она не была уже просватана за Юсуфа, она бы присмотрелась к Халилу, ничего, что он тощий и суетливый.