Любовь в смертельной прогрессии (СИ) - Худякова Наталья Фёдоровна - Страница 4

Я держал в руках горячую чашку, грел пальцы, которые почему-то мерзли и безуспешно перебирал в уме людей, к которым я мог бы обратиться за помощью. Однако в списке не появлялся даже первый номер. Хотя, был, конечно, человек, которому я мог бы обо всем рассказать. Это Виталий Иванович Бородич, друг моего покойного отца. Он, пожалуй, единственный, кому небезразлично все, что со мной происходит. Но именно по этой причине я и не рискнул бы сваливать на него груз своих неприятностей. Хватит того, что Виталий Иванович спас меня, практически, сироту, от нищеты, научил бизнесу и подарил небольшое дело для начала. Когда мой бизнес окреп и развился, я пытался рассчитаться с Бородичем, но он категорически отверг мое предложение. «Ты считаешь, что мне нужны деньги? Глупости все это, — говорил он. — Их у меня достаточно. Счастья они не приносят, поверь». Если сейчас взвалить на него мои проблемы, старик начнет переживать, суетиться, а у него сердце…

Я никогда не вспоминал своего детства и юности. Не вспоминал умышленно, слишком оно было трагичным. Я пошел в первый класс, когда тяжело заболела и умерла моя мама. До той поры все было, казалось, наполнено солнечным светом. Мои родители любили друг друга, мы были счастливой семьей, жили в достатке. Даже когда наступили лихие девяностые, отец сумел вместе с Виталием Ивановичем найти свое дело и стать успешным. Потеря работы, безденежье, толкание в очередях за самым необходимым — все это почти не коснулось нас. Папа, по словам моей тетки Алины, был человеком с легким характером, талантливым финансистом, обладающим редкой деловой хваткой. «Если бы мой брат был сейчас жив, — говорила она, — он непременно стал бы одним из самых богатых людей в стране». Тот счастливый период своей жизни я тоже запретил себе вспоминать, это было особенно тяжело, слишком контрастно. Мысленно я подвел черту, стал как бы человеком ниоткуда. До определенного момента меня это спасало. Но шло время, и прошлое стало давить, мешать идти вперед. Все чаще появлялось желание оглянуться — что там, за спиной. Вопрос, почему судьба так жестоко обошлась с нами, не давал мне покоя.

После смерти мамы отец как будто умер вместе с ней. Он стал угрюмым, раздражительным, не замечал меня, переложив полностью воспитание и заботу обо мне на свою младшую, совсем еще юную сестру Алину. Она, бедняжка, металась между учебой в институте и домом. Затем, перешла на заочное отделение.

Уходил из дома отец всегда очень рано, возвращался лишь к ночи. Потом стал увлекаться спиртным, но в алкоголика, слава богу, не превратился. Алина часто плакала, тайком, чтобы я не видел, но все равно такое скрыть невозможно. Мне ее было жалко, но я не признавался, что знаю про ее страдания. Не хотел расстраивать еще больше, а когда видел ее покрасневшие глаза, в меня словно черти вселялись. Я начинал без умолку рассказывать анекдоты, не всегда пристойные, те, что услышал в школе, корчил гримасы, изображая учителей. Она хохотала до слез и целовала меня в макушку. Я старался ей помогать во всем: ходил вместе по магазинам, чтобы таскать тяжелые сумки, мыл посуду, убирал в квартире и был горд, чувствуя себя ее защитником. Потребность защищать во мне в то время была очень сильна, наверное потому, что, потеряв маму, Алина стала мне единственной моральной опорой в жизни.

Спустя пару лет отец начал приходить в себя. Я с удивлением обнаружил, что он молодой и красивый, у него добрая улыбка и заразительный смех. В глазах отца появился блеск, он стал особенно придирчиво относиться к своей внешности и тщательно подбирал одежду. Мы с Алиной частенько выступали экспертами в этом вопросе и выносили свой «модный приговор». Как-то случайно подслушав разговор отца с сестрой, я понял, что у него появилась женщина. Мне было страшно и радостно одновременно. Я не стал выяснять подробности, просто видел, что Алина стала спокойнее, часто без причины улыбалась, и решил полностью довериться ей. Робкая надежда на то, что судьба вновь благоволит нам, зародилась в моей душе. Как оказалось впоследствии, она лишь дала маленькую передышку перед тем, как нанести очередной, сокрушительный удар.

Отца не стало. Утром он еще был, веселый и энергичный. Сказал, что вернется поздно, потому что у Виталия Ивановича какая-то вечеринка. А поздно ночью зазвонил телефон, Алина взяла трубку и спустя несколько секунд обсела на пол. Я подбежал, попытался ее поднять, но она крепко обхватила меня и не дала даже шевельнуться. Я вынужден был сидеть вместе с ней на полу и слушать, как она тихонько, тоненько подвывая, плачет, словно маленькая, потерянная собачка. Ее тело дрожало, а стук сердца гулко отдавался в моей груди. Я сразу понял, что эта хрупкая женщина — единственное и самое дорогое, что у меня теперь осталось в этой жизни.

Потом понеслись дни, наполненные суетой. Алина, пряча глаза, сказала, что папа попал в больницу, сейчас он в реанимации и к нему не пускают. Я не знал, сколько люди могут быть в реанимации и почему туда нельзя. Прошло уже два месяца, а Алина все время куда-то уходила, говорила, что надо искать какие-то дорогие лекарства, что денег не хватает и приходится продавать чужим людям то, чем владел отец. Часто приходил Виталий Иванович, приносил много вкусной еды. Со мной он был бодр и весел, хотя я видел, что на душе у него скверно. Они закрывались с Алиной в комнате и о чем-то бесконечно говорили, спорили. Моя дорогая тетушка стала совсем худенькой и очень бледной, больше похожей на девочку, чем на взрослую женщину.

Спустя пять лет после похорон отца, мне шел в ту пору пятнадцатый год, Алина сказала, что я уже большой мальчик и должен знать правду о том страшном дне, когда мой папа ушел из дому в последний раз. Он не заболел и в реанимацию не попадал. Его арестовали, обвинив в убийстве. На адвокатов ушли все деньги, какие только можно было найти. Уже там, в тюрьме, у него случился обширный инфаркт. Тюремные врачи не смогли ему помочь и папа умер. «Ты не думай, — горячо уверяла меня Алина, — твой папа не убийца. Кто-то подстроил так, чтобы все улики были против него. А он ее любил, очень сильно любил. Как он мог ее убить, скажи? Ты ведь знаешь папу!»

Я сразу понял, что речь шла о той женщине, которая помогла папе вернуться к жизни и которую мы с Алиной с нетерпением ждали, когда же она появится у нас дома. «Он как раз собирался пригласить Тамару к нам, познакомиться. Уверял, что она непременно нам понравится» — печально рассказывала Алина. Я был оглушен, раздавлен этой новостью. Нет, я ни на мгновение не сомневался в папиной невиновности, но жестокость, с которой судьба расправилась с нашей семьей, была для меня необъяснимой, смириться с которой просто невозможно. Я слег с температурой, отказывался есть, пить лекарства. Я не хотел никого видеть, ни с кем разговаривать. Алина переживала сначала, а потом вдруг сказала, что она очень рассчитывала, что в их доме уже вырос мужчина, с которым можно обо всем говорить, на поддержку которого она тоже полагалась. А, оказалось, — усмехнулась она, — что мне придется и дальше все решать самой, обо всем беспокоиться в одиночку. Я словно получил звонкую пощечину, причем справедливую. Уже через день рано утром поднялся с постели, самостоятельно приготовил себе завтрак и ушел в школу, тихонько, чтобы Алина не слышала, притворив за собой дверь.

С того момента я окончательно зачеркнул страницу своего детства со всеми невзгодами. Я с головой окунулся в учебу, понимая, что без хорошего образования ничего не достигнешь, и нам с Алиной придется туго. Моя дорогая тетушка была отличным переводчиком с английского и немецкого. Однако из-за меня она не могла себе позволить работу, связанную с разъездами, и в ту пору мы жили на ее скромные заработки на дому. Когда заказов было много — мы пировали, в летние же месяцы наступало затишье, и было не до жиру. Алине приходилось подрабатывать уборкой в богатых домах, я же таскал ящики с фруктами на оптовом рынке. Это позволяло нам в конце лета выбираться в Крым на пару недель, где мы тупо предавались ничегонеделанью. Было здорово. С тех пор у меня осталось трепетное отношение к югу полуострова. Никакие заморские курорты по сей день не дают мне ощущения полного расслабления и погружения в себя. В те моменты, когда что-то не складывалось, когда я словно терял самого себя, измотанный работой и всевозможными дрязгами, я непременно вырывался в одиночку хотя бы на недельку в Гурзуф или Коктебель. Это давало прилив сил, я получал какой-то особый жизненный заряд, позволяющий мне долгое время быть в ладах с самим собой.