Гобелены грез - Джеллис Роберта - Страница 57

• Предыдущая
• 57/129
• Следующая

Ее тоска пробудила в нем противоречивые чувства: сильной радости и вместе с тем смущения от того, что она, которая могла выбрать любого мужчину, стоит только ей захотеть, выбрала его; скорби за нее, потому что не мог вынести ее печали; и решимости, которая была сильнее радости обладания столь желанной женщиной и сильнее, чем его жалость к ней, — решимости во что бы то ни стало добиться своего и жениться на Одрис.

В конце концов, его решимость и то изнеможение, которое было вызвано более сильными ощущениями, а также не прекращавшимися целый день любовными играми, вытеснили все остальные чувства. И так как для проявления решимости пока не было удобного случая, думал он с грубым юмором, то лучше удовлетворить другую свою потребность. Ему не мешало бы выспаться. Хью подошел к краю выступа, повернулся спиной туда, откуда дул ветер, и помочился, созерцая долину. Там, внизу мирно паслись его конь и мул. Где-то вдалеке показался олень, который вышел из леса. Заправившись, Хью вошел в шатер, закутался в одеяло, положил голову на седло и заснул, прежде чем смог понять, что голоден.

В боевых доспехах, готовый к дороге, Хью ожидал у ворот аббатства, когда прискакали его люди, и сразу определил, что все в сборе и вооружены надлежащим образом. Он велел им спешиться. В то время, когда поворачивал Руфуса к воротам аббатства, один всадник выехал вперед, поприветствовал его почтительно и назвал себя с солдатской прямотой Морелем, его слугой. Хью широко улыбнулся, приветствуя его, потому что Морель оказался точно таким человеком, каким он себе представлял. Добрые темно-серые глаза с интересом изучали Хью, и, хотя волосы Мореля были уже седые, а огрубевшая кожа лица была морщинистой, на руках, плечах и бедрах выделялись упругие мускулы, и нигде не было видно признаков дряхлости, свойственной его возрасту. Когда Хью улыбнулся, Морель ответил радостной и восторженной улыбкой, и Хью обрадовался, что согласился тогда с планом Одрис. Было очевидно, что этот человек воспринял ее приказание как дар, а не как обязанность. Тем не менее одно сомнение закралось в душу Хью. Одрис часто говорила такие вещи, которые можно было неверно понять. Хью захотелось удостовериться, знал ли Морель, что за службу он не получит ничего, кроме благодарности.

— Ты очень приветлив со мной, — сказал Хью. — Но я надеюсь, демуазель Одрис предупредила тебя, что я пока не могу платить тебе за службу?

— В этом нет необходимости, — сказал Морель, удивленно глядя на него. — Мне уже заплатили.

Хью подумал, что он имел в виду то, что Одрис ухаживала за его женой, пытаясь спасти ее:

— Я понимаю тебя, и дам все, что смогу, и конечно предоставлю стол и постель.

Он видел, что Морель собирался протестовать, и жестом остановил его, добавив: — У меня есть еще один вопрос. Где ты предпочитаешь ехать: среди слуг или воинов?

— Среди воинов, мой господин, — ответил Морель наклонив голову в знак благодарности. — Я больше привычен к этому. Он с надеждой посмотрел на Хью: — Я взял с собой оружие. Разрешите ли вы мне носить его?

— Пожалуйста, — Хью вынужден был засмеяться, видя, как снова заблестели от удовольствия глаза слуги. — Боюсь, что ты старый боевой конь, Морель, который скорее рвется в бой, а не на пастбище.

— Ах, мой господин, это правда. Пока была жива моя жена, а дети были малы, я боялся, что будет с ними со всеми, если я погибну. Злость кипела во мне, когда сэр Оливер призвал меня воевать. Но сейчас мне уже не страшно, и кажется, что я жил только тогда, когда воевал вместе с сэром Оливером. Мы не очень много сражались, хотя я не возражал бы повоевать побольше, но зато повидал много новых и незнакомых мест.

— Ты увидишь достаточно и со мной, я надеюсь.

Но улыбка Хью была довольно сухой, когда он поднял руку, жестом отпуская слугу. В отличие от Мореля он повидал уже достаточно незнакомых мест, и ему ничего другого не хотелось, как осесть где-нибудь в одном месте с Одрис. В одном он уверен, что Одрис была права: он и Морель поладят очень хорошо друг с другом, и такой сильный и уверенный в своих силах человек будет прекрасным посыльным. Войдя в аббатство, Хью был довольно спокоен и с радостью думал о том, что напишет Одрис, как ему понравился человек, присланный ею. Вдруг его осенило, что пока нельзя ни написать ей многого, ни послать Мореля в Джернейв так, чтобы не вызвать подозрений у сэра Оливера.

К своему отчаянию, он не мог поделиться с Одрис новыми впечатлениями. И тогда он подумал: — А почему нет? Буду писать понемногу каждый день, даже по два письма, одно за другим, и тогда Одрис сможет общаться с ним каждый день, однажды получив несколько писем сразу. Приняв это решение, он почувствовал себя полностью счастливым, что улыбался до ушей, когда монах вел его в покои Тарстена.

— Ты хорошо выглядишь, мой сын, и похоже счастлив, — сказал Тарстен.

— И я благодарен богу, что вы тоже хорошо выглядите и спокойны, — ответил Хью, не реагируя на замечание приемного отца.

Так как Тарстен привык, что Хью постоянно заботится о его здоровье, он не заметил ничего необычного в ответе своего воспитанника, а только спросил, хочет ли Хью есть.

— Спасибо, отец, нет. Я уже поел, — ответил Хью, опустив глаза. Невинный вопрос вызвал прилив тоски по Одрис, потому что они едва дотронулись до корзины с едой, которую Одрис принесла с собой. Чувство, хотя и мимолетное, было так сильно, что Хью не слышал своего голоса и не видел, как изменилось выражение его лица. Тарстен посмотрел на приемного сына и отвернулся: он не хотел, чтобы Хью понял, что выдал себя. Старик вспомнил, что Хью говорил о девушке, которая понравилась ему, но он не принадлежал к ее кругу. Тарстен не стал дальше расспрашивать Хью, потому что не хотел показаться назойливым: а не заговорила ли в нем гордость?

Хотя Тарстен не произнес ни звука, на душе у него стало тяжело. Девушка, о которой идет речь, должно быть, живет где-то недалеко — возможно, даже в Джернейве! А он привез Хью сюда, и… Мысленно он обвинял себя. Хью согрешил, это правда, — думал Тарстен, но, наверное, так угодно Богу. Всему должна быть своя причина. Чему быть, того не миновать. Тарстен почувствовал себя виновней, чем прежде. На самом деле он ведь даже не пытался узнать, кто именно мать Хью. Он не хотел потерять Хью. А теперь уже слишком поздно. Или нет? Мог ли он чувствовать волю божью так сильно, если ее не было на самом деле?

Хью был поглощен собственными чувствами и не заметил, что Тарстен не ответил ему, но, так как молчание затянулось, он спросил: — Готовы ли Вы к отъезду, мой господин?

— Мне нужно написать небольшое письмо, — ответил архиепископ. — Я буду готов, как только загрузят подводы, но мне понадобится человек, который доставит мое послание.

Хью кивнул и вышел, а Тарстен последовал за ним, но повернул в скрипторий, где он мог взять перо, чернила и пергамент. Ему не хотелось терять времени и приказать, чтобы распаковывали его вещи. Для архиепископа был быстро освобожден стол, и Тарстен написал настоятельнице того монастыря, где родился Хью. Он указал время, обстоятельства рождения Хью и распорядился, чтобы опросили каждую монахиню, оставшуюся в живых и находившуюся в монастыре за неделю до рождения Хью и неделю спустя. Он просил, чтобы опрашивали до тех пор, пока что-нибудь не будет обнаружено, пусть даже самый мельчайший факт.

Мать-настоятельница, добавлял он, не должна ограничиваться только своим монастырем, а написать тем монахиням, которые находились в монастыре в то время, а сейчас переехали в другую обитель. Он просил, чтобы факты были подробно изложены. С трудом сдерживая слезы, он вспомнил, что не спросил, куда делись одежда женщины и другие вещи. Как мог он тогда не использовать этот явный ключ к отгадке? Это моя вина, думал Тарстен, вздыхая, и добавил в письме, что необходимо постараться найти любую вещь, принадлежавшую той женщине. Он также написал епископу Дарема и, не вдаваясь в подробности, просил, чтобы тот оказал содействие матери-настоятельнице в ее поисках. И странно, как только он вручил письма посыльному, то ощутил громадное облегчение. Мысленно он признавал свой грех, но сердце ему говорило, что это не так. Он бы не ограничился признанием или искуплением вины, но в нем росло убеждение, что грех его уже прощен, потому что он не хотел его совершать.

• Предыдущая
• 57/129
• Следующая