Мотылёк над жемчужным пламенем (СИ) - Прай Кэрри - Страница 50

– На отсечение, дурень ты запойный? – до хруста сжимаю кулаки, но тут же жалею старого и тянусь за кормом для Джоконды. – Не дурно клясться тем, чего во рту нема. Ты ведь обещал, Толя. Башкой об двери бился, что не прикоснёшься.

Расслабившись, Звягин старший возвращает чекушку на стол. Дышит в стакан. Обнуляет. Заглатывает, будто с пустыни вернулся. Морщится. Дышит.

– А я сдержал слово. Три с половиной дня терпел. Так резко сползать нельзя, для здоровья вредно. Плавненько, но к цели движусь. Ты не серчай, Витька. Исправлюсь.

Я не спал уже месяц. Я устал. Устал бороться в одиночку. Хватаю конверт с холодильника, запрягаю Джоконду и выбегаю на улицу. Пока собака беззаботно резвится с голубями, я нервно пролистываю справочник в поисках нужного мне контакта. Гена помог мне когда-то, за шкварник выдернул из пучины. Бесплатно, по-свойски. Имею наглость обратиться и сейчас. Один я с отцом не справлюсь. Я смог, а он – нет.

Монотонные гудки прерываются. Звучит мерзкий голос. Он карябает уши.

– Слушаю, – слышится на том конце трубки. – Говорите.

– Алоха, милая! – максимально любезно. – Будь добра, Гену позови.

– Нет его. Он занят.

– Так пусть вылезет из-под твоей продажной юбки, рот оботрёт и ответит.

– Что ты сказал?

– Так ты еще и тупая?

– Пошёл ты к чёрту, мудила! – короткие гудки.

Всяко лучше, чем мерзкий писк.

Признаю, мне должно быть скромнее, но я не спал целый месяц и был немного взбычен. Пусть наркота покинула мои вены, а шрамы оставила. Меня раздражало всё: начиная от пения птиц и заканчивая отцовским храпом за стенкой. Дурная привычка наградила и плюсами – я был упрям, как тот баран перед забоем. Набираю ещё раз.

– Реб-центр «Твой шанс». Я вас слушаю, – ещё противнее, чем было ранее.

– Кажется, мы не договорили.

– А вот мне так не кажется!

Непроизвольно морщусь. Её голос способен рассекать стёкла.

– Поверь, если и воспринимать чьи-либо слова всерьёз, так только мои, – максимально вежливо.

– Снова обзываешь меня тупой?

– Брось, в первый раз я шутил, – не голос, а ангельский напев.

– Катись к чёрту! – короткие, донельзя раздражающие, гудки.

Почему так бесит? Почему?

Бросив дурацкую затею, я удобнее располагаюсь на лавке и достаю письмо из закромов. Волнуюсь. Предвкушаю. Чаю. Мотылёк, что трепетал на сердце яркими крылышками и дарил надежду, превратился в кучку пепла. «Вернуть адресату» – густыми чернилами выцарапал сам чёрт на конверте.

Куда же ты делась? Куда пропала?

Отбрасываю собственное письмо в сторону. Закрываю глаза. Дышу. Мимо проходят люди, они видят во мне наркомана и близко не подходят. Вдалеке слышен звонкий лай Джоконды. Ей хорошо, а мне – нет. Она счастлива, а я – нет.

Так незаметно проходит час. Два. Три. Я в собственных мыслях. В собственном аду. Задерживаться здесь больше не планирую. Зову Джоконду и намереваюсь идти домой, но за спиной вдруг слышу:

– Эй, парень, не твоё? – интересуются наркоши, дразня меня оставленным на лавке письмом. – Что это? Записки для любимой?

Неказистая группировка, что больше смахивает на сборище цирковых уродов, напоминает мне меня, но только в прошлом. Их смелость напускная, уверенность шаткая. Лохматый главарь выступает вперёд, свита копошится за тонкой спиной.

– Верни по-хорошему, друг, – улыбаясь, прошу я. – Не нужно ссориться.

– Ишь, чего захотел! – захлёбывается главарь, искажаясь в уродливой ухмылке. – Деньги давай, и бумажка твоя.

Я не спал целый месяц. Я был зол. Я поднял кирпич.

– Сколько, гнида? Сколько?

Мою волю подчинило что-то посильнее морфия…

На сей раз кружок анонимных «химиков» был менее приветлив. Здесь, в небольшом здании частного реабилитационного центра «Твой шанс», коридоры которого заполнены самой уязвимой частью социума, а слизистую носа разъедает безжалостный запах хлора мы – компания палых – собрались у импровизированного костра. Рослая, донельзя худощавая женщина, изящные пальцы которой могли гладить белоснежные клавиши фортепиано, но голубили лишь одноразовую инсулинку да прощупывали иссохшую вену, смотрит на меня требовательно, будто ждёт покаяния. Поверженный подкожному клещу подросток шумно вздыхает и неодобрительно качает головой. Мужская половина сообщества напряжно молчит, но даже это сбивает с толку и нагоняет волну неудобства. И только шарообразное создание, чьи внутренности наполнены отнюдь не гелием, довольно растягивает обветренные губы. Мерзавка сдала меня с потрохами, посему анонимный кружок исчерпал своё дружелюбие.

– Да, мне пришлось солгать, – кидаю резко в попытке защититься, но уверенность брезгливо отмахивается от меня невидимыми лапками, – но это только для вашего блага. Мне хотелось поддержать вас, отгородить от опрометчивых решений, приободрить, стать другом, в конце концов, – устало вздыхаю и падаю на спинку стула.

Наблюдаю. Каюсь. Улыбаюсь.

По кругу проносится помесь нездоровых смешков: начиная от писклявого, пронизывающего до костного мозга, и заканчивая бурлящим, похожим на предсмертные хрипы гренландского тюленя. Моя скромная речь изрядно повеселила присутствующих, отчего я чувствую себя несостоятельным комиком, на которого пожалели помидоров, но расщедрились злорадством. Так длится ещё минуту, а похоже что час.

– Если ты никогда не прикасалась к наркотикам, то откуда знаешь столько нюансов? – вдруг спрашивает хмурый мужчина. Его брови напоминают непроходимый, переплетённый многолетними сорняками, лес – в них недурно потеряться.

– Я прожила чужою жизнь. Мне пришлось прожить, – улыбаясь, опускаю мокрый взгляд. – Формально – да, но духовно я ничем от вас не отличаюсь.

– Кто он? – интересуется аристократка, уловив в моём признании романтический подтекст. – Сосед по парте с выразительными глазами? – её проницательность похвальна, но кусает в самое мягкое.

Как она только догадалась? Откуда знает?

У меня есть право хранить отчаяние…

Я киваю и запускаю в себя давящую тоску. Наступает тишина. На короткое мгновение каждый оставляет реальность и возвращается в прошлое. В место, где лето пахло сахарными яблоками, а при виде заката выступали слёзы; когда зимние вечера казались самыми тёплыми; когда хотелось улыбаться без причины. Там, где любовь заставляла позабыть обо всех недостатках и чувствовать себя вновь полноценным.

– Какой он? Расскажи, – сдавленно тянет Жанна, пытаясь выглядеть куском самой бесчувственности, но на деле трещит по швам от грусти.

Меня же наполняет ванильным трепетом. Сотни крохотных крылышек стирают пыльцу о грудную клетку. Дыхание учащается. Сердце ищет нужную рифму.

– Он был самым весёлым и одновременно самым отчаявшимся человеком, которого я только знала. Он презирал людей, но больше ненавидел одиночество. Заставлял опасаться его, но всегда защищал. Боялся любить сам и не позволял любить себя, но не смог удержать ни того, ни другого. Колючий, но в тоже время мягкий. Рассудительный, но порой такой глупый. Упрямый. Уютный. Все его повадки, выдающееся качества, сложность характера можно запросто сложить в одну тёмную триаду и быть бесконечно правым, но вам ли не знать, как чёртова зависимость превращает нас в антилюдей. Беспомощных, но свирепо воюющих…

Несостоявшаяся пианистка и мужчина с густой растительностью едва заметно кивают, на лицах парней застывает эмоция некой гордости, а вот Жанна утыкается носом в ворот вельветовой кофты и спазматически всхлипывает.

– А он что… того? – неожиданно спрашивает парнишка, проведя пальцем по шее, но не став понятым, убивает своей детской прямолинейностью: – Сдох, что ли?

– О боже, нет! – одна лишь мысль становится для меня поражающей.

– Ты говорила о нём в прошедшем времени, вот я и подумал. Век наш недолгий, чего скрывать? Вопрос вполне уместный.

Я хочу возразить, но истина завязывается на горле бантиком.

– Нет. С ним всё в порядке. Живёт и наслаждается жизнью.