Бес Славы (СИ) - Каретникова Ксения - Страница 21

 Спускаюсь вниз и кивком прощаюсь с администратором. Симпатичная блондинка, Анна, улыбается и отвечает тем же, кокетливо заправляя прядь волос за ухо. Хм… Заигрывает? Может, я и обратил бы на нее внимание в сексуальном плане, да вот уже разок так сглупил. Пришлось быстро менять зарвавшегося из-за секса с начальником администратора.

 Только сажусь в машину и собираюсь двинуться в сторону дома Шурика, как раздается звонок. На этот раз меня ищет отец. Трогаюсь с места, подключив гарнитуру, и отвечаю:

– Да, пап.

 Как-то за эти месяцы у нас в отношениях все изменилось. Мы стали ближе, намного ближе. И роднее.

– Матвей, сынок, можешь заехать в мой офис?

– Да, через минут двадцать буду, если в пробку на проспекте не попаду.

– Жду.

 Ничего, Шурик подождет. Думаю, у отца я надолго не задержусь. Как обычно, что-нибудь подписать. Батю вдруг посетила идея, что надо некоторые свои объекты на меня переписать. Ага, делает из меня бизнесмена, чтобы потом свалить по тихой на пенсию. Хитрый жук.

 Останавливаюсь на парковке через полчаса. В офисе уже никого нет – отец не тиранит своих работников, отпускает всегда ровно в шесть, только бухгалтеры в предзарплатные дни иногда задерживаются. За стеклянными дверьми приемной секретарское место тоже уже пустует, дверь в кабинет отца нараспашку, так что он видит, как я приближаюсь, и машет рукой.

 Едва я прикасаюсь к ручке, как не понимаю, что происходит. Меня как будто бьют в грудь, и я оказываюсь на полу, больно ударяясь спиной и головой, а сверху меня обсыпает стеклянная крошка. Уши заложило, только какой-то противный звон в голове. Я как будто дезориентирован.

 Пытаюсь подняться на ноги и вижу, что из кабинета отца валит черный густой дым.

– Папа! – кричу и делаю несколько шагов.

 Тут же гарь проникает в легкие, дышать становится трудно, но я упорно продолжаю всматриваться в кабинет и звать отца. Какого черта здесь только что произошло?

 Я, конечно, не специалист, но похоже на взрыв газа. Наверное, головой я ударился сильнее, чем думал.

Какой, блядь, газ в офисном кабинете?

 Глаза разъедает едкий дым, кислорода не хватает, и я отступаю назад. В голове бьется только одна мысль: что с отцом? Я понимаю, что он должен был выйти из кабинета, если только… О худшем не думаю.

 Стягиваю футболку и оглядываюсь в поисках какого-нибудь источника воды. Лужа возле секретарского стола от разбившегося графина. Бросаю футболку на пол, а потом прижимаю намокшую ткань к лицу и вбегаю в кабинет. Под ногами хрустит стекло или что-то еще. Я почти на ощупь ориентируюсь на то место, где сидел отец. Пусто. Нахожу его чуть правее, возле стены. Отбросило, как и меня.

 Футболка уже не помогает, кажется, вот-вот сам свалюсь без сознания. Отбрасываю ее в сторону, задержав дыхание, и, приподняв отца за подмышки, вытаскиваю из кабинета, слыша, как с улицы доносится вой пожарных машин.

 Пытаюсь отдышаться и проморгаться. И зря. То, что я вижу, не оставляет надежды. Отец весь в крови и копоти, одежда порвана… Я дрожащими руками пытаюсь нащупать пульс на шее, но тщетно…

 Хочется разрыдаться. А потом что-нибудь разбить, хоть свою голову о стену. Последний родной человек, который у меня был, ушел навсегда.

 Бросил меня.

 Нет… Я сжимаю зубы до хруста. Его забрали.

Стася

Я не знаю, что с ней делать. Даже на руки брать и страшно, и не хочется. Она такая маленькая. И такая беспокойная. Днем ее крики я еще терпеть могу. А вот ночью невыносимо. Качаю старую колыбель, которую бабушка нашла в сарае, и плачу. При этом старательно отгоняя мысль: я не люблю эту девочку. Но эти глаза меня убивают. Они кажутся порочными и мерзкими. А она уже начинает как-то осмысленно на меня смотреть и даже улыбаться. Моя девочка… Нет! Я не понимаю и не осознаю, что этот ребенок мой.

 Даже имя не придумала. Ребенку почти месяц, а я не знаю, как его назвать. В честь мамы? Будь это желанный ребенок, я бы и не сомневалась. Бабушка постоянно напоминает про регистрацию, про то, что крестить скоро надо… А я ничего не хочу. Думала, что смогу, но не смогла. Слабая я, зависимая. Даже страшно на улицу выйти. Что люди подумают?

 В уходе за ребенком бабушка очень помогает... Хотя, по сути, получается, что это я ей помогаю. Помыть, запеленать, почистить ушки, носик – все это делает бабушка. Даже кормит она, из бутылочки, молоко у меня пропало через неделю после родов. Детские смеси – дорогое удовольствие. Подгузники тоже. Выбрав из двух более необходимое, на последнем мы экономим, оставляем для прогулок и визитов к врачу. Каждый день, да не один и не два раза, я стираю руками тканевые пеленки. Потом наглаживаю их утюгом... Ненавижу. Не потому, что мне брезгливо, нет... Мне не понятно, для чего я это делаю. Я не чувствую ничего, абсолютно. Какие-то механические движения, ставшие привычными за это время.

 Родить, выкормить, вырастить – установка всех родителей. Родителей – это множественное число. Мне одной трудно. И дело не только в деньгах... Дело в ее глазах, в которые я смотреть не могу.

Все чаще и чаще жалею, что не выпила тогда настойку. Пожалела жизнь, зачатую во мне... Только одна дело жалеть, когда не знаешь, с чем столкнешься, а другое… Другое – это смотреть каждый день, каждую ночь на человечка, который не должен расплачиваться за чужие грехи, но при этом не любить. Не любить ребенка, который толкался во мне, которого я выносила под сердцем. Я испытываю только жалость. Но если эту девочку хотя бы я жалею… То кто меня теперь пожалеет?

 Из дома я почти не выхожу. Только во двор, по делам: покормить живность, убраться, дров наколоть. За калитку ни-ни. Мне и так хватает криков, которые иногда доносятся с улицы:

– Шлюха! Потаскуха! Нагуляла! Такого мальчика предала...

 Обидно до слез и истерики. Ведь не предавала я.

 С девочкой гуляет бабушка. Ее в деревне уважают. Молчат, ничего не говорят. Но взгляды часто красноречивее слов.

 За месяц я сильно худею. Становлюсь даже тоньше, чем до беременности была. Мало ем, мало сплю... Зато много себя жалею и ненавижу весь мир.

Бабушка качает головой, но успокаивает и меня, и себя тем, что это послеродовая депрессия и скоро все наладится.

 А я уже не верю. Не надеюсь... И никак не могу полюбить. Свою дочь. Не могу… Я так мечтала о детях, а теперь стала бесчувственной куклой, которой, кажется, уже ни до чего нет дела. Это не мой ребенок, а бабушкин. Дело ведь не в том, кто родил, а в другом. Совсем в другом.

 Время идет, а я все не могу… Думала, что привычка сыграет роль, привязанность… Но нет, ничего нет. Все равно не моя девочка. Она чужая. Голубоглазая. Нет, ледяная.

 Я как будто все больше и больше умираю. Каждый день, каждый час, каждую минуту… Все чаще и чаще возникает желание сбежать, умереть, впасть в забытье, отмотать время назад. Да что угодно, но только не это!

 Сейчас я смотрю, как бабушка улюлюкает с этой, по сути, чужой девочкой. Целует ножки, ручки, не притворяясь. Вот как так можно? Я все-таки не выдерживаю… Горючие слезы катятся по щекам. Все, что копилось долгое время, теперь выливается наружу.

– Прекрати, – произносит бабушка немного строго, а потом гладит ребенка и резко меняет интонацию: – Ты имя дочери придумала? Ее давно пора оформлять.

 А я не знаю. И не хочу. Придумывать что-то. Она родилась в марте, так пусть и будет...

– Марта, – произношу я тихо.

– Марта, – повторяет бабушка и задумчиво смотрит на девочку. – А что? Ей идет. Весеннее имя, светлое, как глазки нашей крошки.

Глазки... Эти глазки!

– Собирайся, поедем в центр госуслуг. Тебе еще пособие положено, как матери-одиночке.

 При этом слове у меня сдавливает грудь. Мать-одиночка. А еще хуже становится, когда понимаю, что надо выйти на улицу, стоять на остановке вместе с односельчанами, стоять под их взглядами и сгорать от стыда. Как бабушка может быть такой спокойной?