The Мечты. О любви (СИ) - Светлая et Jk - Страница 6

Он отпрянул на миг, затуманенным взглядом взглянув на тонкие пальцы, метавшиеся по его одежде, и снова прильнул губами к ее коже. Теперь целовал Юлину шею, откидывая ее голову назад, кончиком языка обводил контур ключиц, спускаясь к вырезу платья, будившему в его голове яркие фантазии весь вечер. И теперь он, словно в отместку, дразнил сам и блуждал поцелуями вдоль ткани. Сколько это могло длиться? Да черт его знает. Юля отпустила время, как отпустила себя, лишь парой шагов от порога ранее. От ощущений едва ли не сходила с ума. Такой остроты эмоций она не знала. И не подозревала о том, что это возможно. Но это тоже она поймет лишь потом.

В конце концов, покончив с пуговицами, она провела ладонями по его торсу, испытывая странное, неведомое ей прежде наслаждение от касаний, но и этого ей было мало. Самым бесстыжим образом она закинула ногу ему на талию, отчего край ее узкого платья задрался едва ли не до белья.

Шуршание ткани и шумное дыхание обоих — было единственным, что нарушало тишину, отделившую их от реального времени и пространства. В небольшом гостиничном номере, когда его руки скидывали, наконец, с тонкого женского тела больше не нужную одежду, не нашлось места ни прошлому, ни будущему.

У него было достаточно женщин, чтобы понимать, что делать. Но Юлька случилась впервые. Впервые он познавал ее так близко, так открыто. И боясь пропустить малейшее ощущение, он впитывал в себя каждую подробность.

Гладкость кожи внутренней стороны бедра. Маленькие, расходящиеся в стороны груди. Бархатистое родимое пятнышко чуть ниже талии. Темный твердый сосок, который он терзал губами. И горячее влажное естество, в которое Богдан медленно проник пальцами, нащупывая заветные точки, отчего она дрожала все сильнее и вскрикивала, то закрываясь, то, будто бы опомнившись, снова раскрываясь ему навстречу, пока наконец не потеряла голову настолько, что стала насаживаться на него сама, и уже он чувствовал, как напрягаются ее мышцы там, внутри, отвечая на его движения.

Она не звала его по имени, она совсем ничего не произносила в своем блаженном полузабытьи. Ей было очень горячо там, где кожа к коже. И было прохладно там, где повлажневшей спины и ягодиц касалась стена. Ее голос звучал только негромкими стонами, теперь заполнявшими и время, и пространство. А когда она хватала ртом воздух, он отчетливо ощущал — Юля, его Юля на пределе.

Богдан и не нуждался в словах. Ее лицо, отражавшее каждую эмоцию, знакомое и незнакомое одновременно, было близко от его. Не об этом ли он мечтал — знать, видеть, чувствовать, что она его. Вся его. До самой глубины, куда он теперь ритмично врезался, поддерживая ее за ягодицы. И терял контроль от зашкаливающего возбуждения, ускорял движения ей навстречу, доводя до исступления их обоих. До тех пор, пока мир, тот самый, который она еще совсем недавно боялась не удержать в руках, не стал таким огромным, что уже не она его, а он подхватывал ее, расцвечивая все вокруг перед ее взором ослепляющими пестрыми вспышками, каждая из которых подобна была рождению вселенной. Юля вжалась в Богдана, обхватывая его руками так крепко, что он слышал, как отчаянно пульсирует у нее под кожей. И чувствовал сокращение ее мышц в той точке, где они соединялись.

Следом за ней дернулся в последний раз и он. Замер, придерживая Юльку одной рукой. Второй он уперся в стену, чтобы сохранить равновесие, и что-то хрипло бормотал ей в ухо. Впрочем, слова по-прежнему не имели никакого значения. Куда как важнее это мгновение. Чувствовать ее ладони на себе, чувствовать себя — в ней, чувствовать, наконец, собственное сердце. Да и она — едва ли хоть что-то различала в его шепоте. Сама — молчала, чутко внимая испытанному. Новому, пугающе сильному, почти болезненно отчаянному. И сходила с ума от ощущения его тела на своем. От ощущения его — в себе. Даже сейчас, когда первая волна схлынула. И все ей было мало.

Черт его знает, что срабатывало. Шампанское. Ночь. Дурман прошлого. Нереальность настоящего. Безумство происходящего. Словно ошалевшая кошка, Юля не могла успокоиться, продолжая покрывать поцелуями его плечи и лицо, куда доставала. Терлась о него там, внизу, не отпуская. Гладила ладонями его крепкую, мускулистую спину. Впрочем, он и не отстранялся. Ни минуты. И много времени не понадобилось, чтобы снова судорожно выдохнуть, подхватить ее под ягодицы, перенести на кровать и снова начать движение — извечное движение мужчины навстречу женщине. До исхода ночи. Раз за разом. Пока оба не провалились от усталости и изнеможения в дремоту почти до самого утра, так и не расцепив объятий. Так и оставаясь переплетенными руками и ногами. Уткнувшись влажными от пота лбами друг в друга, как если бы единственным и последним их словом, имеющим значение, было судорожное: «Не отпускай».

Но потом ночь отступила. И когда на горизонте едва забрезжил рассвет, здесь, у осеннего моря, особенно пронзительный, из приоткрытого окна по комнате поплыл прохладный воздух, заставивший протрезветь.

Богдан проснулся первым. Подтянул одеяло на Юлино обнаженное плечо и уставился в темный еще провал окна, чувствуя необъяснимое умиротворение, будто это не они каких-нибудь пару часов назад сходили с ума. Вернулся взглядом к Юлиному лицу, легко пощекотал ее поясницу и негромко позвал:

— Жаворонок, рассвет проспишь!

Она поморщилась, чуть-чуть приподняла веки, но так, что ресницы лишь на мгновение дрогнули, и что-то сонно пробормотала.

Совершенно неразличимое. Затихла. И еще через два вздоха резко распахнула глаза, в полумраке глядя прямо на него, но едва ли разбирая.

— А?

— Пошли, говорю, на море рассвет встречать, — хохотнул Богдан и, зарывшись носом в ее волосы, выдохнул: — Доброе утро!

Юлька же вместо приветствия сдавленно охнула и принялась слабо отстраняться.

— Бодя… — было первым ее осмысленным словом. И только после этого все ее существо затопил ледяной ужас от осознания, что это сейчас ее обнимает Бодя.

Ничего не замечая, он одной рукой удерживал Юлю у себя под боком, вторую закинул за голову, потянувшись, расправил плечи и деловито выдал:

— Давай отмотаем назад. Ты забудешь то, что я тебе когда-то с дури наболтал. Теории моей маман вообще не стоят внимания. Понятно, что по семнадцать нам не станет, но мы же можем…

— Не можем, — очень тихо, почти не слышно прошептала она, мотнув головой, все еще не понимая, что же это такое произошло. И как это вообще происходит.

— А? — его брови взлетели вверх. — Ты не дослушала. Юлька, мы…

Он не договорил. Ее ладошка быстро легла на его губы, останавливая. Не давая сказать до конца. И вопреки тому, что они все еще прижимались друг к другу обнаженными телами, она выпалила уже громче:

— Да какие «мы»? Никаких «мы»!

— О! Малич в своем репертуаре, — рассмеялся он, поцеловав ее пальцы. — Ну хорошо. Чтобы тебе было приятно — ты и я. Так вот…

— Я замужем.

Он замер на полуслове. Рука на ее талии напряглась, и Богдан точно знал, что она не врет и не играет. Черта с два — таким не шутят. За короткий миг в его голове промчалась сотня вопросов. Кто этот муж? Где он? Как давно она замужем? Какого черта было вчера и ночью? Но ничто не имело значения, кроме одного — она снова от него избавляется.

Не проронив ни слова, Моджеевский отпустил Юлю и поднялся с кровати. Пока одевался, спокойно и без суеты, на нее не смотрел, даже не догадываясь, что она сама в это время от него взгляда не отрывает — полного немоты и ужаса. Оглянулся лишь однажды, в проходе, заправляя рубашку.

— Сочувствую твоему мужу, — сказал напоследок и вышел из номера.

В ее ушах еще долго отдавался звук хлопнувшей двери. И только потом она охватила мыслями те слова, которые были последним, что она от него услышала. На долгие годы, в которые жила тем, что у нее есть сын, которого она любила, и муж, в любви к которому она саму себя убеждала. Ее доводы были крепки — не придерешься. Но только работали они лишь при том условии, что приходилось прикладывать усилия, чтобы забыть о случившемся странной ночью у моря. Никогда не вспоминать. И не вспоминать тех слов, которые Богдан ей бросил — вот так навсегда.