НОВАЯ ЖИЗНЬ или обычный японский школьник (СИ) - Хонихоев Виталий - Страница 32

— Что-то я тебя не понимаю — говорит он: — ты меня хвалишь или ругаешь?

— Ни то, ни другое. Так вот — вот тут ты был смел, отважен, дерзок и все такое прочее. А в ситуации, когда «боже мой, что обо мне подумают» — ты оказался трусом. Потому что тебе важно мнение твоих друзей, класса, школы. Потому что ты — испугавшись их мнения — повел себя крайне некрасиво и даже подло по отношению к человеку, которого ты, на секундочку, называл своей девушкой. Я уже не говорю, что все эти слухи скорее всего ложь и навет. То есть ты в любое время готов предать всех близких людей, друзей, родных, — ради общественного мнения, ради того, чтобы тебя считали «хорошим мальчиком».

— Я — не хороший мальчик!

— Дурак ты. — ласково говорю ему я: — в твоем случае «хороший мальчик» означает — настоящий мужик, крутой, сильный, мачо, не прощающий, жесткий и резкий. Вот таким ты хочешь казаться. Но ты подумай на секундочку, что же такое «настоящий мужчина». В первую очередь — это человек, который имеет свое мнение и не будет идти на поводу у толпы. Между прочим, ты мне благодарен должен быть за тот раз, а то пошло бы все не так, как бы ты потом Томоко в глаза смотрел? А ведь она на полном серьезе недавно хотела с моста сигануть.

— Что?! Но как…

— А вот так. Так что ты, Дзинтаро-кун — ссыкло. И скотина. Думай, брат, думай. Как бы ты себя чувствовал, если бы ее сейчас не было, а всю эту кашу ты заварил.

— Ксо… — шипит Дзинтаро. Он выглядит потрясенным. Конечно, думаю я, вы все еще думаете, что в игрушки играете, мальчики и девочки. Осознаете, что это не так только когда доиграетесь.

— Мне надо идти — говорит он, вставая, его лицо мрачно как грозовая туча: — извини.

— Думаю, что тебе нужно перед ней извиниться — добавляю я, заставляя его застыть: — и желательно при всех. Публично. Чтобы все видели, что она не изгой и это всего лишь недоразумение.

— Я напишу сейчас же — говорит он: — и в классе тоже.

— Вот и хорошо — киваю я. Он поворачивает голову ко мне.

— Но, между нами, это ничего не меняет — говорит он: — как поправишься — я тебе так наваляю, что ходить не сможешь.

— Ага. Мечтай. — отвечаю я: — ты бы сперва руки научился держать.

— Посмотрим. — он направляется в прихожую, на полпути останавливается.

— Это… спасибо тебе тоже — говорит он: — за все. И… ну ты так-то нормальный парень… а за Томоко — я разберусь. А ты… ну нормальный… и мама у тебя хорошая. И сестра.

— Вот не дай бог тебе туда щупальца свои протянуть — голову откручу — обещаю на полном серьезе я: — смотри у меня.

— Да я! Да никогда! Ты чего?! — краснеет Дзинтаро и буквально убегает в прихожую. Хлопает входная дверь. А я смотрю наверх, туда, где над ступеньками лестницы на второй этаж торчат два любопытных хвостика, в которые последнее время собирает волосы моя младшая сестра.

Как говаривал Марк Аврелий, хорошее начало — половина дела. Все эти греческие и римские мыслители как правило вставали очень рано, делали зарядку, принимали холодные водные процедуры, чистили зубы, завтракали очень полезными средиземноморскими продуктами (всеми этими маслинами, оливками, морепродуктами и конечно же вином) а потом начинали решать важные вопросы. Кто о чем, Марк Аврелий например — был императором, а Диоген — жильцом бочки. Так что спектр вопросов у каждого был разный. Но утро у всех греческих мыслителей начиналось одинаково продуктивно.

Пытаясь подражать стоикам я все же заставил себя выползти из-под теплого одеяла в шесть утра и начать день продуктивно. Как там говаривал Сверхкосмонавт Баранкин — «каждый день может приближать нас к нашей цели и значит стоять на месте и ничего не делать это равносильно бегу от нее в противоположном направлении». Сверхкосмонавт Юрий Баранкин наверняка был бы согласен со стоиками и тоже успел бы к пяти утра встать, почистить зубы, сделать сверхзарядку, помедитировать, потренировать задержку дыхания и порядок действия космонавта в случае разгерметизации отсека в рехультате метеоритной атаки, если в наличии только зубная щетка и презерватив.

Увы, но все что я сделал к шести — продрал глаза и пошел в ванную. В ванной, когда я стоял перед зеркалом и задумчиво изучал свою (не свою?) физиономию — влетела Хината, увидела меня, ойкнула и скрылась. К тому моменту, как я вышел в гостиную — там уже был готов завтрак. Мама не ушла в свою спальню, досыпать утренний сон, как она обычно делала сразу после приготовления завтрака, а осталась с нами, сев за стол и строго глядя на меня.

— Кента-кун — сказала она, едва я только сел и пододвинул к себе тарелку с омлетом: — нам нужно поговорить.

— Конечно — согласился я: — только времени не так много. У меня с утра урок важный — на самом деле не урок даже. С утра этот дуболом Дзинтаро должен перед Томоко извиниться и лучше бы мне при этом присутствовать. Нет, тому, что он обязательно это сделает — я верил. Просто мне было важно это увидеть своими глазами. Потому что вряд ли кто мне об этом расскажет, кроме разве что этого интригана Хироши, а интриган Хироши расскажет так, как ему, интригану Хироши, будет выгодно, весело и вообще будет трактовать все как бог на душу положит. А для меня это важно по двум причинам — во-первых проследить чтобы все было сделано убедительно, а не на «отвали». Так как если Дзинтаро сделает на «отвали», то он легко может и усугубить проблему. В этом случае опять его бить придется… ну или иные методы применять. Так что мне надо сразу знать к чему готовиться. Во-вторых почему-то для меня это было важно и на каком-то внутреннем уровне, словно бы без этого я не поставил бы точку. Не закрыл бы гештальт. А гештальты закрывать надо, мне в этом мире еще долго жить, не хватало только нездоровых психических фиксаций.

— Кента-кун — строго говорит мама: — ты мне голову не морочь. Что с тобой случилось? То ты начинаешь цитатами разговаривать, то вчера мне лекцию о вреде связывания одноклассников прочитал. Довольно грамотную лекцию, кстати. Я позвонила своей подруге, которая в юридической фирме работает, она подтвердила что все, что ты говорил — верно. И насчет омертвения тканей, если неправильно связать — тоже верно… я узнавала — тут мама слегка краснеет, но справляется с собой: — а тут вон подрался!

— Не дрался я! — отрицаю все, потому что единственный верный способ разговаривать с женщиной, которая тебя любит — отрицать все с самого начала. Не дрался, не привлекался, а этих двух девушек мне подкинули. Как-то так. Впрочем с мамой это бесполезно.

— Как не дрался! Мне этот твой одноклассник все рассказал! Что ты за него вступился и парней поколотил. Нашел, кстати, за кого вступаться, он же здоровенный как бык, а ты у нас как тростинка, он что, сам не мог за себя постоять? — говорит мама и ее возмущенный голос звенит по комнате.

— Почему ты за мальчиков вступаешься? И неужели нельзя было решить конфликт без драки? Вот твой отец в жизни ни с кем не дрался, за что я его и люблю. А ты… — мама только руками разводит: — вот в кого ты такой…

— А у него любовь! — пищит со своего места довольная Хината: — вот он и изменился!

— Что? — мама меняется в лице. Некоторое время молчит. Я думаю о том, что подростковая любовь — это прекрасная ширма для всех изменений Кенты, вот почему «Гермиона сильно изменилась за лето», моральное потрясение и все такое прочее, а как красиво и романтично! В такую версию все поверят тут же — дескать Кента влюбился и решил изменить себя, сделать себя из обломков и восстать словно феникс! Как говорит наша школьная медсестра — много крови, много песен за прекрасных льется дам. Вот вам и обоснования того, что я изменился, и это только начало.

— Любовь? — как-то беспомощно оседает мама на стуле: — но… как же? Ты же еще маленький… и …

— Он уже дылда! Он уже в старшей школе учится! — добавляет Хината: — вы на него посмотрите!

— Мы, конечно, тебя не осуждаем… — говорит мама, справившись с собой: — и поддерживаем во всех твоих начинаниях… но, сын, ты уверен, что он тебе подходит?