Крыжовенное варенье (СИ) - Шеховцова Наталья - Страница 22

Подошла очередь худощавого и немного сутулого Николая Городца. Он встал, огляделся, вспомнил, что Старков говорил сидя, снова сел. Достал носовой в синюю полоску платок и высморкался. Супруги Чижовы синхронно скривили ротики.

— Крест я получил от отца, Ивана Арсеньевича Городца. Батяня, хоть и воспитывался в детдоме, все же утверждал, что эту вещицу, зашитую в игрушку, успела ему передать родная матушка. Звали ее Дарьей. Якобы неведомая мне баба Дарья зашила крест в игрушку. Больше мне ничего не известно. Даже, почему отец в детдом попал, что с бабкой стало, — не знаю. Что крест собой ценность представлял — впервые услышал от следователя, соответственно и взболтнуть, по пьянке, гм-м, об его дороговизне никому не мог… Извините, в поезде продуло, — Городец снова достал платок и снова высморкался. Глаза Чижовой увлажнились, она повернулась к мужу и стала что-то торопливо наговаривать на ухо, тот кивал головой.

Ольга Лобенко повторила все, что прежде рассказывала о перстне Светлане Артемьевне, а майор Свистунов добавил, что известно также о поиске преступником некоего изумруда, который прежде, скорее всего, был вставлен в перстень о двенадцати зубчиках в форме трилистника вместо аквамарина. Городец продолжал сморкаться, Чижовы поглядывали на него и ерзали на стуле. Наконец, настала и их очередь. Дородная Мария Алексеевна поднялась павой и с достоинством произнесла:

— Можно, я вначале не совсем по делу, — пальцами поправила локоны у виска, — О личном… — Все дружно закивали, — Вы меня, конечно, извините, Николай… Иванович — Городец вжал голову в плечи: что еще хочет сообщить ему эта напыщенная столичная штучка?

— Вы, Николай Иванович… как бы это выговорить… В общем… Короче…

На выручку оробевшей супруге пришел Станислав Евсеевич:

— Вы — брат моей жены, кхе-кхе, не родной, конечно, где-то в четвертом колене, нужно посчитать поточней.

— Мне придется очень подробно пересказать один эпизод из похищенного дневника, — Мария Алексеевна справилась с охватившим ее волнением и говорила уже довольно ровно и внятно. — Наши с вами бабушки, Николай, были двоюродными сестрами, обе жили в родном для госпожи Лобенко Нижнем Тагиле и дружили, лен не делен. Все шло у них ровно и гладко вплоть до 1937-го года, пока за Дарьей Никитичной и Арсением Потаповичем, вашими, Николай, бабушкой и дедушкой, не приехал «Черный воронок». Из тюрьмы ни он, ни она не вышли, и что с ними стало — действительно никто не знает. Моя же бабушка, Евдокия Алексеевна, подробно описала вышеупомянутое событие в своем дневнике, равно как приключившееся в то же время несчастье с ее дочерью Светланой, моей мамой. На следующий после ареста день Евдокия забрала пятилетнего сына двоюродной сестры к себе. Но через неделю ей объявили, что Ивана отправят в другой город, в детдом, чтобы он окончательно забыл о своих родителях — врагах народа. Женщина поплакала, поумоляла представителей власти не делать этого, но ничего поправить не смогла. Собрала немногочисленные пожитки племянника и, дав ему в руки тряпичного медвежонка, велела беречь игрушку. Паренек и сам помнил, что мать зашила в косолапого некую семейную реликвию.

— Крест?

— Крест, Николай, крест! Хотя в бабушкином дневнике он всегда упоминался лишь как «реликвия», я помню его подробное описание по рассказам своей матери: медный оклад, несколько разномастных самоцветов и один зеленый нефрит в центре. Этот нефрит был очень похож, по цвету и по размеру, на изумруд из серебряного перстня бабушки Дуси… И перстень, и тем более крест, всегда были спрятаны от посторонних глаз, сами понимаете, атеистическо-коммунистические времена, богатые безделушки не в чести, тем паче, религиозные атрибуты…

Но беда не приходит одна. Потеряв любимую сестру и племянника, Евдокия Алексеевна едва не рассталась с дочерью Светланой. Утром, сразу после того, как Ивана забрали в детдом, Светлана, как обычно, пошла в школу. Как правило, с уроков ее забирала Евдокия. Но в этот раз явился некий мужчина. Учителя, знавшие обо всех перипетиях, приключившихся с семейством накануне, уже ничему не удивились. А девочка объяснила, что знает «дяденьку», он как-то приходил к ним домой. Девочку спокойно отпустили.

— Это оказался «стукач», — со знанием дела предположил Старков.

— Может быть, и «стукач». Дневник об этом умалчивает. Во всяком случае, во время первого посещения, о котором упомянула Света, он представился «любителем истории», сотрудником столичного музея, пишущим научную работу о старинных украшениях. Его напоили чаем, но ни о каком перстне и, уж тем более, кресте ему не рассказали.

Из школы «любитель истории» увез Свету в заброшенный домик в лесу. Девочка следовала за ним покорно, ей объяснили, что там ее спрячут вместе с троюродным братиком, которого, на самом деле, ни в какой детдом не отправили. Но братика в домике не оказалось, тут уж и восьмилетняя девочка сумела понять — ее похитили.

Евдокия получила записку с требованием обменять имеющийся у нее перстень с изумрудом на дочку. Пока размышляла, заявлять ли в милицию, или выполнить требования шантажиста, ей сообщили, что дочку нашли на обочине дороги, она доставлена в больницу с воспалением легких.

— Сбежала девчушка-то? — порадовалась Светлана Артемьевна.

— Как только бандит вышел отправить вторую записку, с указанием места и времени встречи, выскочила в окно.

— Что ж он не подумал, что пленница может дать деру? — возмутился Отводов.

— Так зима была. Похититель предусмотрительно забрал ее верхнюю одежду и обувь. А девчонка сиганула прямо в школьной форме да шерстяных носках.

— Да уж, покойная теща, Царство ей небесное, очень гордилась этим поступком и до последних своих дней «потчевала» рассказом о смелом побеге всех, кому хватало терпения ее слушать, — Мария Алексеевна бросила на мужа суровый взгляд и тот моментально умолк, она же продолжила:

— Мама стала выбираться из леса к дороге. Через сорок минут, проведенных на двадцатиградусном морозе, вышла к обочине…

— Ох, дела! Сорок минут на двадцатиградусном морозе, в одном платьице и носках?! — запричитала Светлана Артемьевна.

— Ее спасли две вещи. Первое, она все время бежала, не останавливалась. Второе, в подобравшей ее телеге ехала педиатр из города. При враче были теплые вещи, медикаменты и спирт, которым она растерла Свете промерзшие ноги. Похоже, Оля, это была твоя бабушка…

— Евдокия Алексеевна подарила ей перстень, — подтвердила Лобенко.

— Баба Дуся и в дневнике об этом написала, мол, «судьба перстня — помогать в несчастье, и чтобы невзгоды не имели возвратной силы, с ним нужно вовремя и легко расставаться».

— Но почему же ни я, ни мама не помним о том, что перстень был с изумрудом. Куда же камень подевался?

— Не знаю. В дневнике про это ни слова.

— «Любителя истории», разумеется, не нашли? — поинтересовался Свистунов.

— Разумеется. Больше в Нижнем Тагиле его никто не видел.

— Не сомневаюсь, что «фанатик» имеет к нему непосредственное отношение, — подытожила Светлана Артемьевна, поправляя на плечах цветастый Павловопосадский платок.

— Я тоже не сомневаюсь, — поддержал бабушку внук. — Раз он украл и крест, и дневник, значит, как и мы, склонился к мысли, что изумруд был заменен аквамарином как раз в злосчастном тридцать седьмом.

— Однако он был осведомленнее всех нас. Ведь найти крест ему не составило труда. Смею предположить, что он был в курсе местонахождения моего дяди Ивана, — Марии Алексеевне стало неловко от мысли, что чужой человек отыскал ее брата, а ни она, ни ее мать, ни бабушка этого сделать не смогли.

— Думаю, он и был причастен к переезду мальчугана в детдом чужого города, — гнул свою линию Старков, — и хуже всего то, что последняя ниточка, за которую можно было бы зацепиться — дневник — теперь в руках у этого бандюги. Я, как человек, подолгу работавший с архивами, не сомневаюсь, что в дневнике была некая информация, указывающая на замену камня, пусть не прямая, пусть зашифрованная…