Слишком много блондинок - Холина Арина - Страница 32

— Вер, — Юра стукнул себя в грудь, — да я тебя…

— Начало хорошее, — заметила ч. — И я тебя тоже. Я, правда, не очень понимаю, о чем ты… Ну да ладно. Тебя что, из дома выгнали?

— Почему? — встрепенулся Юра.

— А почему ты здесь спишь?

— А! — Юра обрадовался. — Да меня вчера срочно вызвали… Срочно! Надо было принять у корреспондентов репортаж с концерта этого урода… ну как его… Кокера-Шмокера… Потом Боря притащил новую ведущую моды… Че-т там обсуждали…

— Да? — заинтересовалась я. — И как она?

Юра неожиданно взбодрился, приосанился, пелена с глаз пала, и он бодро произнес:

— Лучше ты сама это увидишь.

— Это положительный отзыв или отрицательный? — настаивала я.

Он встал, изумленно посмотрел на ботинки, огляделся, схватил носки и молча двинулся на выход.

— Эй, ты чего? — крикнула я вслед. — И вообще, почему ты в ботинках без носков?

— Я сначала все снял, — обернулся Юра, — а ночью замерз и носки не нашел. Тогда надел ботинки. Я ничего, просто меня тошнит. Сейчас вернусь. Поболтаем.

В редакцию Юра вернулся часа через три, но я в это время уже была занята по горло — перемывала кости новой ведущей.

С приходом Ларисы немедленно возникло напряжение. Вольт в триста.

Нам ее привела из новостей начальница отдела информации Таня и сказала:

— Знакомьтесь, это Лариса.

А Лариса как обвела нас своими большими зелеными глазами, которые на первый взгляд казались карими — из-за длинных ресниц, так нам всем и стало не по себе.

Очень-очень черноволосая девушка с прямыми, блестящими, короткими волосами. На смуглом личике — две приметные детали: нежная, свежая кожа и глаза. Все остальное будто от другого человека или наоборот — глаза и кожа от другого, а остальное — свое. Лицо узкое, щеки пухлые, нос какой-то бедный, незаметный, лоб среднеарифметический. Брови прямые, без изгиба, тоже черные, как уголь. Но смотрела она так, словно готова была, если что, вцепиться в горло.

На Ларисе было интересное платье из черного шелка, вышитого алыми и белыми розами, тонкий кожаный пиджак и моднючие босоножки. Таня пробубнила что-то о том, какая Лариса замечательная и профессиональная, попросила нас всех ее любить, мы вяло покивали, Лариса ушла, а Таня еще шепталась с Сергеем, после чего тот позвал меня к себе.

Первая новость мне не понравилась — мы переходим на прямой эфир. Так что теперь мало того, что в студию начнут звонить всякие… домохозяйки, школьники и пенсионеры… так теперь еще нельзя будет расслабиться и — если что — вырезать или перезаписать.

А начальнице новостей пришла в голову блестящая идея — и на самом деле, неплохая. На следующую передачу — первый прямой эфир, мать его, мы пригласим «самых стильных и модных людей шоу-бизнеса», а Лариса потом, в качестве большого специалиста по части моды и стиля, скажет — кто на какую оценку одет. Заодно Ларису представят как ведущую новой программы.

Сегодня мне после эфира надо еще дружить с Ларисой — обсуждать всю эту канитель. Алиса чем-то важным занята, так что удар я приму на себя.

Лариса к затее отнеслась так, словно я лично перед ней неизвестно в чем провинилась. Пока я выжимала из нее время и место, где нам будет удобно поговорить, Лариса взирала на меня… если не с ненавистью, то с каким-то презрением. Вникать в ее настроения я не стала, рявкнула, что во столько-то я жду ее там-то, и убежала.

Встретились мы в пресс-баре. Бодрости духа и жизнелюбия у Ларисы не прибавилось — она все еще была мрачна и холодна, как Ледовитый океан. Некоторое время мы переливали из пустого в порожнее, Лариса почему-то огрызалась, словно я говорила что-то обидное, но в конце концов я, сама не знаю почему — от какой-то безысходности, ляпнула:

— Не хочешь выпить?

Лицо Ларисы мгновенно переменилось. Взгляд вспыхнул, на губах заиграла улыбка, а отношение ко мне стало явно доброжелательным.

— Давай, — ответила она.

И мы купили двойную «отвертку» — сто водки, пятьдесят сока. После первых же глотков беседа разошлась — мы быстро прошерстили тему программы, сочинили гостей, обсудили «самых модных и стильных»… А потом Лариса, с тоской уставившись на пустой стакан, предложила:

— Поехали ко мне, у меня текила дома. Золотая.

Терять мне было нечего, и я поехала. Жила она близко — в паре кварталов от Останкино, в хорошем доме. Сказала, что квартиру снимает вместе с другом — он редактор мужского журнала, а сама она не москвичка.

— А откуда? — спросила я, пока она открывала тяжелую железную дверь.

— Из Днепропетровска.

— А ты Диму Фирсмана не знаешь? — Я вспомнила, что наш озабоченный продюсер тоже из Днепропетровска.

— Мы в одной школе учились, — призналась она.

— А… — замялась я. — А это он тебя сюда пригласил?

— Почти… — неясно пояснила она.

Но в это время мы уже зашли в квартиру, я загляделась по сторонам и отвлеклась от Ларисиной болтовни. Квартирка была старомодная, но приятная — высокие потолки, большие антресоли, длинный стенной шкаф, лепнина, люстра в стиле «сталинский модерн».

В кухне, куда меня отвела Лариса, я обомлела — это был музей быта 40-х годов. На три четверти стены были выкрашены зеленой потрескавшейся краской, сверху — белой, шкафчики были из белого пластика, а в углу дремал огромный, с облезшим лаком, деревянный буфет. Вдалеке от плиты — так, как это раньше было модно, пряталась керамическая раковина. Кран у нее был сверху — с ручками, похожими на шляпки винтов, а маленький пятачок между краном и мойкой был закрыт древним белым кафелем. Но самое интересное — стена, у которой стоял обеденный стол, сплошь была исписана карандашом. Видимо, не одно поколение приложило к этому руку.

Заметив мой удивленный взгляд, Лариса пригласила:

— Ты вот сюда посмотри.

Я посмотрела и едва не прослезилась: на стене возле окна давным-давно начертили таблицу. «Январь 1957 — очень холодно, Кеша получил двойку», «Март 1966 — пошел снег, Рая заболела», «Май 1974 — прилетели ласточки»… Меня все это так умилило, что я взирала на этот календарик как на Мону Лизу — проникновенно и восхищенно.

Лариса же в это время делала что-то странное — она поставила стремянку, влезла с головой на антресоли и копошилась там, бурча под нос что-то ругательное.

— Ты там что потеряла? — спросила я, рассматривая ее трусы. Стоили они, по меньшей мере, баксов 60 — черный шелк, чайные розы и вышитая гладью листва. Ни черта я не эстет: не понимаю, чем белье от Шанель лучше хлопковых трусиков — их ведь либо не видно, либо сразу снимаешь.

— Текилу! — воскликнула Лариса.

— А почему ты ее хранишь на антресолях? — хохотнула я.

— Володя прячет…

Володей звали ее парня. И если он прячет от нее текилу, то либо он — жадина, либо Лариса — пьяница. Решив не лезть в их отношения — мало ли куда забреду, я приняла все, как есть, и уселась за стол. Наконец, она откопала бутылку, вынула из холодильника малосольную форель, кусочек осетрины, крошечные соленые огурцы и банку опят домашнего засола.

И понеслось.

После третьей рюмки Лариса совершенно подобрела — смотрела на меня ласково и принялась откровенничать. За полтора часа я, перебив ее всего два раза — предложила еще выпить и попросила зубочистку, — слушала монолог Мисс Успех. Лариса рассказала мне все: как она уехала из Днепропетровска и добилась всего сама, как ее обожает Боря Моисеев, как в нее влюбился знаменитый итальянский кутюрье и даже пригласил к себе в Милан на два месяца, как о ней, в связи с кутюрье, писали в глянцевом журнале, как у нее был роман с пожилым, но жутко известным актером, как она работала на американском ТВ…

— Он меня, конечно, безумно любил, — говорила она об актере. — Не мог часа без меня прожить — приезжал на работу с огромными букетами роз… Сейчас покажу…

Лариса ушла и вернулась с фотографией, на которой и правда запечатлелся пук бардовых роз, из-под которого торчали женские ноги.

— Видишь. Но я тогда уехала в Америку, и мы расстались. Пришлось жертвовать любовью ради карьеры. Зато теперь-то я знаю — лучше меня в России никто не работает. Я лучше всех разбираюсь в моде. Меня все модельеры просто обожают. Мне недавно Лика… — она заметила, что я — без понятия, кто такая эта Лика. — Она ведет на четвертом программу о моде. Мне Лика сказала, что я скоро ее переиграю…