Драконья кровь - Демина Карина - Страница 14

– То есть есть человечину нормально?

– То есть Миклош отдавал себе отчет в своих действиях. Более того, он сказал, что лично ничего против убитых не имел, просто привык к подобному мясу. Он эмигрант. Старый Свет. И в детстве ему случилось пережить голод. Его сестры умерли, и мать… использовала их тела, чтобы спасти оставшихся детей.

Лука молчит. И не спешит говорить, что это отвратительно.

– Миклош запомнил вкус. Дело было в сильнейшем потрясении, которое он испытал. В страхе смерти. В спасении. И эти эмоции его изменили. А вот с его детьми все иначе. Справедливости ради, внимание на этот случай обратила не только я. Доктор Харвеус отметил некоторые физиологические изменения, которые позволили говорить о некой инфекции, предположительно связанной с употреблением в пищу человеческого мяса. Подобные же симптомы появились и у Миклоша. И у его супруги, тогда как работники, служившие на ферме и питавшиеся за одним столом с хозяевами, за исключением особого меню, были здоровы.

– То есть…

– Я написала доктору. К сожалению, вычленить возбудителя не удалось. Но полагаю, он не откажется взглянуть на миссис Эшби. И если моя теория подтвердится…

– То ее и вправду кормили человеческим мясом?

– Или драконьей кровью. Мы мало знаем о болезнях драконов, – она позволила обнять себя и даже закрыла глаза, представляя, что нет ни этого полупустого стандартного номера мотеля, ни Чучельника, который благоразумно затих, ни прочих безумцев.

Только она. И мужчина. Женщина и мужчина – что может быть более естественным?

– Есть еще кое-что… я заглянула в местный архив.

Благо местечковые приходские книги с тридцатых дублировались во избежание утери.

– Так вот, мать Станислава Эшби умерла в возрасте пятидесяти семи лет. Последние тридцать лет своей жизни она провела прикованной к постели. Инсульт после родов. Его бабка сошла с ума. Как и та, которая была женой его прадеда. Собственно, он и основал клинику, не доверяя тем, что существовали в то время. И правильно, кстати…

А целовать вот не стоило. Шею. И между лопатками.

Как можно думать о деле, если тебя целуют между лопатками?

Уборка затянулась далеко за полночь, и после нее выставлять Томаса из дома было как-то… неудобно, что ли.

– У меня кровать отвратная, – сказал он, вытягиваясь на старой тахте, которая была коротковата и комковата. – И тараканы. С кроватью я бы еще примирился, а тараканов терпеть не могу. Иди ложись. Приставать не буду.

Не хватало еще…

Я принесла ему одеяло. И подушку. Дерри в последние годы спал на полу, говорил, что ему так лучше, а я верила. И помогала утром подняться, и слушала, как он ворчит, клянет все на свете, пытаясь разогнуться. И как ходит на полусогнутых ногах, а половицы поскрипывают.

Но пол все одно был лучше тахты.

– Спасибо.

– И тебе.

Я знала, что не в тараканах дело. И не в кровати. Вряд ли она так уж хуже моей тахты. Дело во мне, в этом доме и двери, замок на которой и вправду пальцем открыть можно. Завтра надо будет засов прикупить, но и с ним мне спокойней не станет.

Старый дом оживал. Он вздыхал и кряхтел. Скрипел на все голоса. Постанывал совсем по-человечески. И в этом слышалось что-то… неправильное.

Будто кто-то ходит вокруг, заглядывает в окна, подсматривает за мной. И я нервно задернула шторы, порадовавшись, что они есть. За шторами не видно. Особенно если свет выключить.

А в полной темноте плодятся тени.

Ты и вправду не боишься, Уна? Ты была такой смелой, не хотела уходить. А теперь сидишь на полу, закутавшись в старое одеяло, и трясешься. Смешно. И горько.

Неужели полагаешь, что тебя защитят? Томас спит. И не услышит, если приоткроется задняя дверь. Она хлипкая, и ты сама, забыв ключи, не раз пользовалась ножом. Достаточно просунуть между створкой и косяком и чуть надавить, вытаскивая крючок из петли. Отпустить.

Сердце бухало громко, перекрывая все другие звуки. Никого здесь нет. Никого.

– Уна? – Тихий голос Томаса заставил меня сжаться в клубок. А нож едва не пропорол ногу, мою, собственную. Хороша я, храбрая. – Не спится?

– А тебе?

– И мне. Ощущение такое, будто на тебя смотрят.

– А если и вправду смотрят?

– Думаешь? – Томас опустился рядом. Главное, что собственное одеяло прихватил. И подушку тоже. Появилось искушение предложить ему половину кровати, но я устояла.

Он прижал палец к губам. И я замолчала.

Что он пытается услышать? Как сухо потрескивает крыша, напоминая, что до зимних бурь всего пару месяцев осталось, а я и пальцем не пошевелила? Или как ворчит вода в трубах? Их тоже стоило бы почистить, а еще фильтры поменять.

– Закрывай глаза, – сказал Томас. – Если кто и смотрит, то и пускай. Я посторожу твой сон.

И я, чтоб его, подчинилась.

Я заснула не сразу. Сидела. Слушала. Прислушивалась, хотя разумом понимала, что хороший охотник умеет ступать бесшумно, а тот, кто заглянул ко мне в гости, наверняка хороший охотник.

– Знаешь, я бы хотел изменить прошлое, чтобы было все иначе, чтобы я не задевал Эшби и тебя тоже. Чтобы мы дружили. И тогда, быть может, я бы принес тебе красную розу из сада Эшби. Я бы даже красть не стал. Попросил бы…

– Те розы нельзя красть, – пробормотала я сквозь сон. – Те розы… нельзя было… их привезла еще жена Гордона Эшби…

Я бы рассказала про нее. Про женщину с узким бледным лицом, настолько некрасивую, что даже парадный портрет не способен был этого исправить.

Портрет отправился на чердак. А статуя при всем несомненном сходстве была вполне симпатична.

Я бы рассказала про старого Эшби, который любил вспоминать то прошлое. Он говорил о нем живо, так, будто сам был свидетелем. И за розами он сам ухаживал. Удобрял. Подкармливал. Иногда обрезал, но другим, даже Нику, нельзя было прикасаться к этому кусту.

Я рассказала бы обо всем. Но не успела: рухнула в сон, где небо заслонили драконьи крыла, а море гремело от их воинственного крика. И звери сходились друг с другом в бою, доказывая силу и право.

Право и…

Сон стал непроглядным, а я все пыталась вспомнить, почему так важно доказать свое право… и право на что?

Очнулась я утром. На кровати.

Укрытая парой одеял, а потому взопревшая и запутавшаяся в этих одеялах. Я даже не сразу сообразила, где нахожусь. Но потом увидела окно и свет, который пробивался сквозь сомкнутые шторы.

Зевнула. Выползла из-под одеял. И отправилась искать Томаса. Судя по тому, что в доме пахло едой, он решил в мотель не возвращаться.

Обнаружился Томас на веранде. Он занял кресло Дерри и халат его прибрал же, и шляпу, которая, как ни странно, вполне себе гармонично смотрелась.

– Доброе утро! – Шляпу он приподнял. – Как спалось?

– Спасибо. Нормально. – Я с трудом подавила зевок. А потом все же не удержалась и зевнула.

– Я рад.

Кресло-качалка протяжно застонало. А Томас указал на пустыню:

– Здесь утром красиво. И я драконов видел.

– Ага. Вылетают на рассвете. Кружат. – Я потерла глаза. – Если хочешь, еще свожу.

– Хочу, – кивнул он. – Кофе будешь? Я еще яичницу пожарил.

– Буду. И кофе. И яичницу.

Вяло подумалось, что матушка пришла бы в ужас. Чтобы мужчина – и готовил? Невозможно такое. Впрочем, кофе оказался именно таким, как я люблю, горьким и крепким. Яичница слегка остыла, но менее вкусной не стала.

Мы ели и молчали. Смотрели на пустыню. И ветер вновь рисовал песками. Похоже, день сегодня будет пыльный, ишь, разыгрался.

– Сводишь меня на Дальние камни? – Томас все-таки умудрился раскачаться. Сидел, прижимал к груди огромную кружку – и как только раскопал ее в завалах посуды? – и раскачивался.

Как Дерри.

– Зачем?

– Хочу посмотреть. Вдруг что вспомню.

– А мозги через уши не вытекут? – Он не был похож на Дерри. Быть может, потом станет, лет этак через пятьдесят или шестьдесят, а может, и через сто. Хотя магической крови в Дерри не было. А возраст я никогда не спрашивала.