Нина - Костюченко Евгений Николаевич Краев - Страница 21

Вот тогда-то, завёрнутая в мокрую холодную простыню, лёжа на дне ванны, Нина и узнала, что выпишут её отсюда неизвестно когда. Её будут обследовать и при необходимости лечить. Если она будет буянить, то получит усиленные дозы аминазина. От бредовых состояний прекрасно помогает трифтазин и галоперидол. А если не будет ни буйства, ни бреда, то это признак депрессии, и в таких случаях назначается мелипрамин, тизерцин или на худой конец нуредал.

Наверное, все эти медикаменты с успехом применялись для лечения других обитательниц палаты с решётками на окнах. Но Нина, кроме обещанного аминазина, получала от медсестёр только жёлтые драже аскорбинки.

Она потеряла счёт дням. И как-то неожиданно обнаружила, что за окнами кружатся жёлтые и бурые листья.

Стоя у окна и глядя на задний двор больницы, она пыталась вспомнить, сколько же недель, а может быть, и месяцев, прошло с того дня, когда она сюда попала.

За её спиной слышался обычный гомон: «Давай, давай. Сейчас он наладит», «Я болею за футбол», «Я это место заняла, вали отсюда».

Бывшая прокурорша громко напевала: «Я раньше вышивала крестом и гладью». Это был лучший номер её богатого репертуара, но она исполняла его, как и все прочие номера, лишь до второй строчки - берегла связки. Она по двадцать четыре раза в день сообщала, что сам Гергиев добивается её выписки, чтобы немедленно включить выдающееся меццо-контральто в свою труппу.

«А я болею за футбол», - настаивала продавщица из «Берёзки». Хотя её магазина давно уже не было, она никак не могла с этим смириться, и даже в больничной палате продолжала приторговывать разным импортным дефицитом, который, впрочем, сама же и производила из обрывков наволочки и старых чулок.

Внезапно сквозь бабий гомон громко и отчётливо прорезался мужской голос: «…И я, Иван Бобровский».

Нина испуганно оглянулась и увидела, что санитар настраивает телевизор, и все её соседки по отделению уже расселись на стульях перед экраном.

Санитар закрепил антенный кабель и предупредил:

- Если хоть один вопль услышу, выключу на хрен. Поняли, оптимистки?

Женщины молча закивали, и даже прокурорша прикрыла рот ладонью, чтобы не пропеть чего лишнего. Санитар ушёл, а на экране остался Иван Бобровский, делающий умное лицо и беззвучно разевающий рот, потому что санитар отключил звук.

- Уберите этого говноеда, надоел, опять новости, музыку найдите, уберите этого говноеда, - загалдели женщины вполголоса. - Ирка, переключи.

Ирка - «Берёзка» подошла к телевизору и принялась переключать каналы. Зрительницы продолжали препираться, постепенно повышая голос: «А я хочу говноеда», « Я болею за футбол», «Это не говноед, а ведущий тележурналист нашей великой страны», «Найди что-нибудь человеческое». На одном из каналов шёл показ мод.

- О, моды, моды! - дружно обрадовались все. - Оставь моды, Ирка!… Это старые моды, это повтор… Оставь, всё равно оставь…

Нина отошла от окна и повернулась к экрану, зябко кутаясь в больничный халат. На экране, в белом платье с розой, летела над подиумом модель Нина Силакова. «А я хорошо смотрелась тогда», - она равнодушно оценила картинку.

- Ёкарный бабай! - ахнули зрительницы. - Бабы, гляньте! Это ж наша Нинулька!…

- Ишь ты… точно! Мало нам на неё тут глядеть, ещё по телевизору её показывают!

- Нинуля! Нинулечка! Глянь-ка! Тебя показывают!

- А жопой-то вертит! Тьфу ты, ей нечем вертеть-то, а она вертит!

- Тебе, небось, не снилось!

- Да прям!…

Прокурорша вскочила и, распевая «Я раньше вышивала крестом и гладью», вихляя всеми возможными местами, прошлась перед телевизором.

- Не позорься, ты, пивной ларёк!

Нина снова вернулась к окну и прижалась лбом к решётке. Прокурорша всё не могла угомониться. Распахнув халат, она вихляла бёдрами и крутила толстым животом.

- Смотри, мандавошка, как надо! - приставала она к Нине, топоча у неё за спиной. - Есть что показать! Ну чего ты отвернулась, блядушка!

- Отстань от неё!

- Нина, не оборачиваясь, молча взяла цветочный горшок с подоконника.

- Что, подстилка бандитская, завидуешь простому женскому счастью? Смотри, как надо! Я раньше вышивала…

На этот раз прокурорше не удалось исполнить до конца даже первую строчку, потому что цветочный горшок с треском раскололся об её голову.

Когда санитары выбежали из ординаторской и остановились на пороге холла, там царил идеальный порядок.

Больные смирно сидели на стульях, внимательно глядя на экран телевизора. Особенно смирно сидела прокурорша - открыв рот, раскинув руки и закатив глаза.

- Что тут гремело? - спросил санитар.

Никто не ответил ему.

- Ещё один звук, и концерт окончен, - грозно сказал санитар. - Силакова, на выход. Врач зовёт.

В кабинете врача Нина тихо села на стул сбоку от стола, сложив руки на коленях. Она держала голову ровно и только немного скосила глаза, пытаясь разглядеть, какое число виднеется на перекидном календаре.

- Ну что же, вас можно поздравить, голубушка, - сказал врач, быстро заполняя медицинскую карту. - Никакой агрессии у вас не наблюдается. Суицидальных попыток не отмечено, поведение в целом адекватное. Лечение дало превосходные результаты. Будем готовить документы на выписку. Вы меня слышите?

- Да-да… я слышу! Конечно, слышу! Я чувствую себя хорошо. Голова не болит, - проговорила Нина и вдруг осознала услышанное. - Что вы сказали. Документы на… На выписку?!.

- Нет никаких психоневрологических показаний держать вас в стационаре. Я указал в медицинском заключении, что приступ немотивированной агрессии был спровоцирован нервным срывом, и подобное поведение для вас не является типичным. Думаю, пальба из газового пистолета в общественном месте больше не повторится. А то ведь вам, голубушка, на одни штрафы работать придётся.

- Что? Из газового? Вы что говорите?

- Говорю, что написано в вашем деле. Понимаю, что вам неприятно это слышать Вы уж извините, но по роду работы мне приходится знакомиться с такими интимными вещами, как милицейские протоколы.

- Из газового, - повторила Нина, с отчаянием сжимая кулаки. - Да нет, не может того быть…

- Тихо, тихо, голубушка. Не волнуйтесь. Я всё понимаю. Как говорил дедушка Крылов, который объелся блинами, от радости в зобу дыханье спёрло. Но, как говорил другой классик, от счастья не умирают. Идите в палату. Скажите сестре, что все процедуры с этого дня отменяются. Впрочем, я и сам скажу…

- А когда… Когда меня отсюда…

Врач заглянул в календарь, перевернул пару страниц и наморщил лоб:

- Скоро, голубушка, скоро. Вас надо сначала подготовить к возвращению в суровую реальность. Знаете, когда водолаз слишком быстро поднимается из глубины, он может умереть от декомпрессии. Вот от такой декомпрессии мы вас и убережём.

Не волнуйтесь, это недолго. 

Вернувшись домой, Нина обнаружила, что в её отсутствие здесь кто-то побывал: Дверной замок был закрыт на два оборота, чего она никогда не делала. В прихожей была разбросана обувь, настенные шкафчики на кухне остались открытыми, постель перевёрнута. По-видимому, в квартире был обыск.

Однако Нина не кинулась сразу же наводить порядок. У неё были заботы поважнее.

Она выскребла ванну и прежде всего, искупалась. Потом принялась мыть волосы. Может быть, после обыска и пропали какие-то вещи, но, к счастью, все её кремы, шампуни и бальзамы остались. Они, правда, стояли не на своих привычных местах, их, наверное, тоже осматривали и обнюхивали, но они сохранились.

В неволе люди мечтают о свободе, и каждый представляет её по-своему. Нина мечтала о простых вещах, ценности которых раньше не замечала. Например, бессонными ночами она мысленно перебирала весь свой гардероб, обдумывая, что бы такое надеть, как только она избавится от ненавистного байкового халата с больничным штампом на рукаве. И даже простая вилка, простой столовый нож и простой фужер, запотевший от ледяной минералки - вся эта обычная посуда, недоступная для больных, казалась ей самым совершенным символом свободы.