Тени над Гудзоном - Башевис-Зингер Исаак - Страница 32

— Нет, но…

— Знаю, профессор, знаю. Знаю все, что вы мне ответите. Но что последует из этих ответов? Ни вы, ни я не бывали на небе. Для всякой сферы знания необходимы эксперименты, и поэтому-то, профессор, я пришел к вам. Я ухожу из этого мира, и если я и дальше останусь личностью и сохраню память, то сделаю все возможное, чтобы вступить с вами в контакт, чтобы подать вам какой-то знак. Если пройдут две недели, профессор, а вы обо мне не услышите, это будет знаком того, что либо меня нет — а тот, кого нет, не может сдержать слова, — либо у меня нет сил и возможностей подать знак о себе…

— Ну-ну! Не делайте глупостей! — поспешно сказал профессор Шрага. При этом было видно, что эти слова дались ему с трудом. Они как будто сбились в один комок безо всяких промежутков между ними. Лицо профессора покраснело.

— Профессор, я буду говорить с вами с полной откровенностью. Я пришел к вам не затем, чтобы спросить совета. Вы, конечно, ученый, но, когда речь идет о личных делах, один человек ничему не может научить другого. Вот сейчас, когда мы сидим здесь, кто-то совершает самоубийство, и никто не может его остановить. Я всегда знал, что мой конец будет таким. У каждого человека своя судьба, которой невозможно избежать. В это я верю. Перед тем как жениться на Анне, я собирался покончить жизнь самоубийством, потому что моя семья погибла от рук нацистов, а жить одному для меня не имело никакого смысла. Но вдруг подвернулась Анна. И снова началась какая-то жизнь. Я даже удивлялся: неужели моя судьба совершила поворот и изменилась? Обычно судьба не меняется. Теперь, когда Анна ушла так неожиданно и так страшно, не предупреждая и толком не попрощавшись, когда стало ясно, что вся наша совместная жизнь была какой-то шуткой, я понял, что тогда лишь получил отсрочку приведения моего приговора в исполнение. В Америке есть такие люди, которых приговаривают к смертной казни, но они сидят в тюрьме Синг-Синг годами, пока их не отправят на электрический стул.

— Нет, нет, не делайте этого! Не делайте этого! — снова поспешно заговорил профессор Шрага. — Нельзя убивать самого себя… Какая тут хитрость? Берут нож и… Это не решение!

— Я читал Шопенгауэра. Только сегодня заглядывал в его эссе. Мировую волю, — говорит он, — нельзя убить. Но я и не хочу убивать мировую волю. Хочу только положить конец собственным бедам. Приведу пример, профессор: скажем, у меня дома есть радиоприемник, и он так орет, он поднимает такой шум, что я глохну. Предположим, я не могу выключить этот радиоприемник. Те, кто был во время войны в Советском Союзе, знают, что есть такие радиоприемники. Вешают людям в квартиру квадратную коробку, и она болтает целый день, ведет коммунистическую пропаганду. Нельзя даже вздремнуть. Надо слушать весь день и весь вечер о величии товарища Сталина и о том, что он делает ради построения социализма. Так вот, мне известен случай, когда какой-то человек взял топор да и расколотил эту квадратную коробку или что бы это там ни было. За такое ссылают в Сибирь, но он не мог больше выносить всей этой лжи. Он, этот человек, сидел у себя дома голодный, оборванный и замерзший, а квадратная коробка все время рассказывала ему о том счастье, которое Сталин принес русскому народу, и о том, как горька судьба рабочих в капиталистической Америке. Ну этот человек и расколотил квадратную коробку и тем самым положил конец. Только чему он положил конец? Не сталинизму и не сталинистской лжи. Миллионы других квадратных коробок продолжали орать на всю Россию. Но он, этот человек, хотел спасти свои уши, свой мозг. А может быть, он хотел поспать часок? Меня при этом не было…

— Чудесный пример… Если бы Шопенгауэр мог об этом услышать! На самом деле…

— Видите ли, я по профессии адвокат, а не философ. Однако я всегда любил заглянуть в то, что, как говорится, написано мелкими буковками. Понимаю, понимаю. Человек может убить себя, но он не может убить жизнь. Тем не менее, когда человек находится в отчаянии, он хочет не улучшить мир, а положить конец своим собственным страданиям.

— Да, но… тем же самым топором он мог бы, наверное, убить какого-нибудь комиссара… Хотя я лично против таких вещей.

— Ну а если бы он убил комиссара, то что? На место каждого комиссара есть десять тысяч кандидатов в комиссары, и каждый из них, возможно, еще больший мерзавец, чем тот мерзавец, который уже комиссар. Именно потому, что он, этот комиссар, уже сидит в кресле, а они только хотят в это кресло усесться. Таков, профессор, смысл моей истории о квадратной коробке. Моя теория состоит в том, что никого и ничто невозможно убить, кроме себя самого…

— И себя самого тоже нельзя убить!

— А я хочу попробовать. Если убить себя невозможно, то что я от этого потеряю? Хуже, чем здесь, мне уже нигде не будет.

— Тайна страданий неведома.

— Какая тут может быть тайна? Зачем Богу — если есть Бог — было нужно, чтобы шесть миллионов евреев умерли жуткими смертями? И зачем надо было сжигать детей? О взрослых можно сказать, что они грешили или что Бог хотел их испытать. Но что с теми малышами, головки которых разбивали немецкие офицеры? Что с теми детьми, которые умерли от голода? Что с теми отцами, которым пришлось рыть могилы для самих себя и для своих детей, пока вокруг них стояли нацисты и громко смеялись? Зачем все это понадобилось Богу? Поверьте мне, профессор, что прежде чем отцы достигали этой последней ступени, им приходилось пройти все круги ада…

— Да, я знаю. Это тайна, тайна. Но почему Бог виноват в том, что людям хочется быть злодеями? Он ведь им дал свободу выбора между добром и злом…

— У малышей нет свободы выбора между добром и злом.

— Их души уже неведомо где.

— Где же они? Я тоже хочу это знать. У меня тоже было двое детей, и они погибли. Если они где-то существуют, я хочу их видеть…

— Мы всё увидим… Когда придет время… Если будем этого достойны…

— Я хочу увидеть уже сейчас. У меня осталось, может быть, еще лет двадцать жизни. Для Бога это меньше мгновения. Но для меня это много. Слишком много. К тому же я не могу устроиться здесь, в этом мире. Меня удерживало в нем только одно обстоятельство. А теперь, когда этого больше нет, я хочу уйти туда, где пребывают мои дети…

— Нет, нет. Не делайте этого! — Профессор морщился и изгибался, как будто все у него внутри разрывалось от боли. — Невозможно убежать… О, если бы это было возможно!..

— Это возможно, профессор. А если нет, то вдруг я буду существовать в другом мире, среди людей получше. Здесь мне уже надоело. Мне здесь просто нечего делать… Я, так сказать, закончил здесь все свои дела. Так сказать, уплатил все подати…

Мысли стали словами, слова стали делами. Казалось, они только что говорили о поездке, и вот они уже едут. За окном проносились осенние пейзажи, желто-серые, наполовину скрытые туманом, погруженные в задумчивость, которая была стара как этот мир. Грейну казалось, что само небо удивляется: откуда я взялось? Кто меня подвесил над землей, как полог? И откуда взялись все эти деревья, реки, леса? Все удивлялось вместе с ним, с Грейном: каждая ветка, каждая пылинка на окне, каждый дымок, поднимавшийся из трубы. Какая-то птица как будто пыталась некоторое время лететь наперегонки с экспрессом, но скоро отстала.

Грейн глубоко вздохнул. Как все это удивительно: сидеть в мчащемся поезде, видеть небо, а при этом рядом с тобой другой человек — человек противоположного пола — тайна по имени Анна. Пребывание в поезде разъясняло загадку времени. Время перематывается, как свиток. Не просто, как свиток, а как свиток Торы, который перематывают во время Симхас-Торы[78] после того, как прочтут «Зойс а-брохо»[79] и возвращаются к «Брейшис».[80] Проносятся недельные разделы, быстро перематывается пергамент. Вот книга «Дворим», вот книга «Ба-мидбор», а вот уже и книга «Ва-йикро»…[81] Все двигается, все перематывается, и все остается на месте: каждое слово, каждая буква и каждый знак. Ну а что написано о нем, о Грейне, в этой святой книге? И был муж, имя которого Грейн. И муж сей оставил жену свою, детей своих и дела свои и поехал во Флориду с женой ближнего своего, и думал он в безверии своем, что нет ни Бога, ни закона, ни наказания, но все случайность и хаос. Однако дни его на земле были уже сочтены, и дальновидные уже заранее читали его некролог и видели надгробие на могиле его и траву, выросшую на ней. И в слепоте своей он полагал, что счастье его будет длиться вечно…