Тени над Гудзоном - Башевис-Зингер Исаак - Страница 6

Борис Маковер тоже вынул сигару изо рта:

— Шлойме, что ты молчишь?

Доктор Марголин даже глазом не моргнул:

— Что я могу сказать? Это не моя специальность. Но вы, доктор Гальперин, говорите так, как будто все уже известно. Телепатия — это доказанный факт.

— Не для меня, не для меня.

— Знаете почему? Потому что вы не крутите романы. Любовь полностью построена на телепатии. Любящие люди имеют между собой телепатический контакт.

— Правда, правда! — вмешалась Анна. Она искоса посмотрела на Грейна.

Доктор Гальперин стряхнул пепел с сигары себе на колено.

— Ну, вы молодые, вы лучше знаете. Я уже давно не крутил романы. Хе-хе… Очень, очень давно. Но «какое отношение имеет субботний год к горе Синай?».[28] Поскольку двое дураков влюблены, они знают, о чем думают. О чем думают голодные? О хлебе. Самым большим сокровищем человека все еще остается логика. Я когда-то заглядывал в их журналы. Глухой слыхал, как немой сказал слепому, что корова летала над крышей и откладывала медные яйца… Всегда надо полагаться на свидетелей… А тут стоит телевизор, и достаточно нажать кнопку, как вы увидите больше всех спиритов, вместе взятых…

Борис Маковер взялся за бородку:

— Что показывает телевидение? Глупости и суету сует.

— А что говорят медиумы на своих сеансах? Они вызывают души, и души говорят то же безумие, что и медиумы… Они только и дают намеки. Почему они не рассказывают подробнее о том свете? Когда кто-нибудь едет на Тибет, он потом пишет книгу, полную приключений. Но когда они вызывают покойника, который уже триста лет находится в истинном мире, тот принимается болтать о том, что нужен мир на земле. Это известно и без них. Хе-хе… Пусть дадут немного информации. Что они там делали эти триста лет? Ели блины?..

— Цодек, не забывай, что вызов духов упоминается в Танахе,[29] — откликнулась Фрида Тамар, его сестра. — Саул пошел к колдунье и вызвал дух Самуила.

— Я не забываю, не забываю. Это доказывает только то, что здесь мы имеем дело с древним предрассудком. Екклесиаст говорит нечто иное: «А мертвые ничего не знают».[30]

— Ты знаешь, как это комментирует Гемара?

— Я знаю, что все проповедуют, но я полагаюсь только на свои собственные глаза и на ученых, которые могут подтвердить свои слова фактами. Появилась новая мода: религия, правая религия и левая религия. А что такое коммунизм? Тоже религия. Не так ли, пане Герман?

Герман задумчиво снял дужку очков с носа:

— Насколько мне известно, Ленин был ученым, а не пророком.

— Что это за наука? На чем она построена? Социология — это не наука.

— В первый раз такое слышу.

— Так что же вы видите в святых книгах, пане Грейн?

— Хорошие вещи. Но где взять веру в то, что все было именно так, как они нам рассказывают?

— А как же? Разве в этом мире нет хозяина?

— Хозяин-то есть, но кто знает, какие силы действуют в этом мире? План есть, но что это за план, неизвестно. Подозреваю, что и ребе Лейви-Ицхок из Бердичева[31] тоже этого не знал.

— А Эйнштейн знает?

— Эйнштейн сам говорит, что не знает.

— А кто же тогда знает?

— Может быть, Бог.

— Разве вы верите в Бога?

— По-своему.

— Что значит «по-своему»? Эй, детки, мне вас жалко. Неевреям вера не нужна. Зачем им вера, если они все время устраивают войны? Но евреям-то вера нужна. Посмотрите, что делается в Эрец-Исраэль: еврейские парни стали террористами, бросают бомбы в англичан, в России еврейские мальчишки стали гэпэушниками, а здесь, в Америке, вырастили целое поколение невеж и неучей. Я, конечно, хочу, чтобы у моей Ханеле были дети. Кадиша[32] у меня нет, так пусть будут хотя бы внуки. Но что за евреи эти дети, родившиеся в Америке. Лучше и не спрашивать.

— Папа, тебе просто нечего сказать. У меня не будет детей.

— Почему не будет? Ты еще не такая старая. Твоему мужу тоже еще не сто лет.

— Тесть, иногда мне кажется, что мне уже двести, — откликнулся Станислав Лурье.

— Глупости. А что, по вашему мнению, пане Грейн, будет с миром?

— Не знаю, пане Маковер. Я только вчера видел в музее скелет животного, которому пятьдесят миллионов лет. Так там написано черным по белому. Оно было похоже на слона. Получается, что если Владыка мира так долго ставит эксперименты на слоне, то Он может так же долго ставить эксперименты и на человеке.

— То есть Владыка мира играет?

— Иногда так оно и выглядит.

— Глупости. Не торопитесь помереть, у меня только одна дочурка. Да и вы сами еще должны пожить. Ваша жена все еще держит антикварную лавку?

— Она только разворачивается. Вдруг стала экспертом.

— Тогда я как-нибудь зайду к ней. Я тоже люблю красивые вещи. А вы все еще агент на Уолл-стрит?

— Не говорите об этом так громко. Сын вашего брата, чего доброго, может услышать.

— Герман? Да ведь он уже ушел. А для меня Уолл-стрит это не бранное слово. Торговля обязательно должна быть. Когда царь Соломон восхвалял жену праведную, он сказал «она подобна кораблям торговым… пояса доставляет торговцу…».[33] Без торговли мир не сможет существовать. Все злодеи хотят первым делом отменить торговлю — и большевики, и нацисты, да сотрется их имя. Праотец наш Авраам тоже был торговцем. Курсы акции поднимаются, а?

— Да, сегодня снова поднялись. Во всяком случае, акции «Взаимного фонда», которые я рекомендую…

— Ну, одно зависит от другого. Вы ведь были учителем иврита. Как это вы вдруг оказались связаны со «Взаимным фондом»? Пророки гнева предсказывают, что будет новый обвал биржи, как в тысяча девятьсот двадцать девятом, но я им не верю. Рузвельт спас Америку и весь мир в придачу. Тут, в Америке, дела только начинают идти в гору. Америка любит торговлю, и поэтому здесь не докучают евреям. Пане Грейн, мы должны как-нибудь собраться и поговорить. Я вам охотно… действительно, охотно… как родному сыну…

Борис Маковер вдруг запнулся. Он сам не понимал, почему сказал эти слова. Грейн покраснел, при этом его голубые глаза стали еще голубее. Анна тоже покраснела. Опустила ресницы и что-то забормотала. Станислав Лурье скривился, как будто во рту у него стало кисло. Он надрывно закашлял словами:

— Ну, этому человеку везет… Любовь со всех сторон… Но уже поздно… Нам пора идти… Романы тоже нельзя крутить целые ночи напролет… Не в наши годы…

Все трое спустились на лифте. На Анне было голубое пальто с серым меховым воротником и шапка в форме капли с серебряными точками. Грейн подумал, что в ее лице есть что-то мальчишеское. Она почему-то напомнила ему мальчишек в хасидских молельнях Варшавы. Ему пришли на ум слова Шопенгауэра, что женщина — это наполовину ребенок. На Станиславе Лурье были меховая шуба, которую он притащил с собой из Варшавы через Францию, Африку и Кубу, и коричневая плюшевая шляпа. Он был не выше Анны ростом с широкими покатыми плечами. Ноги торчали из больших нелепых калош. Анна сказала мужу:

— Вырядился в шубу, как медведь.

— Я и есть медведь, — задиристо ответил он.

Бродвей изменился из-за снегопада. Посреди мостовой снег был притоптан, но по краям тротуара и на крышах машин лежал пушистым слоем. Еще падали отдельные снежинки, и воздух посвежел, что необычно для Нью-Йорка. Давно забытым ощущением праздника веяло от закрытых магазинов, от переулков, где снег оставался нетронутым, от малочисленных прохожих, ступавших тихо, погруженных в зимнюю тайну. Казалось, снег стер все обиды, принеся с собой немного небесного благоразумия. Фонари светили ярко и уютно, от них исходил европейский покой. В небе витала краснота, напоминавшая предрассветные сполохи на северном небе, как будто из-за каких-то перемен космического масштаба солнце собиралось взойти после полуночи. Грейн дышал жадно. Он наслаждался осветленным воздухом, как напитком. В ушах звенело, как будто неподалеку, бренча колокольчиками, проезжали сани. При этом ему пришло в голову, что ветерок с Гудзона несет с собой летние запахи, словно лето и зима соприкасались где-то неподалеку, на том берегу реки, на холмах Нью-Джерси… На Грейне было легкое пальто, к тому же расстегнутое, но холода он не чувствовал. «Это любовь, любовь, — говорил он себе. — Я бесконечно счастлив. Но что будет? Что будет? Я не хочу строить свое счастье на несчастье другого человека…»