Стоп. Снято! Фотограф СССР (СИ) - Токсик Саша - Страница 35

Митрич наполняет до половины кастрюльку из под крана, доливает её кипятком из чайника. Пробует рукой, пока не остаётся доволен. Потом берёт с полки трёхлитровую бутыль с водой. "Отстоянная", комментирует он. Эту, специальную воду он наливает в широкую стеклянную колбу с мерными делениями.

Колбу он помещает в кастрюльку и принимается мерить температуру длинным термометром, хмыкать и шевелить усами. Нагрев, по его мнению, идёт слишком долго, так что он доливает ещё воды из чайника, и только после этого остаётся доволен и ссыпает внутрь колбы подготовленный порошок. Размешивает его длинной стеклянной палочкой, пока на дне не растворяются последние кристаллики.

—Ну что, фотограф, давай сюда плёнку.

Митрич разделяет на две половинки пластмассовую катушку с резьбой и зажимает между ними кончик плёнки из моей кассеты. Ещё немного, и все отснятые мной, выстраданные кадры могут оказаться на свету и погибнуть. Даже отформатированную флешку можно восстановить. А тут насовсем.

— Наматывай, — он передаёт мне катушку и щёлкает выключателем.

Темнота наваливается полная и абсолютная. В ней почему-то становится очень хорошо всё слышно. Громко, словно над ухом капает в оцинкованную раковину из крана. Спорит с кем-то за стеной портниха, решая, какие рукава делать, втачные или регланом. Где-то на улице играет музыка. "Земля в иллюминаторе видна...".

— Что замер, — говорит Митрич. — тут невелика наука. Мотай плавно, без рывков, чтобы из резьбы край не выскочил. Как до конца домотаешь, бери ножницы и режь. В бачок вставил, крышку закрыл, всё!

Левой рукой на ощупь проверяю местонахождение предметов вокруг меня. Нахожу край стола, бачок, крышку. Пальцем накалываюсь на ножницы, о которых говорит Митрич. Легонько, не до крови. Представляю себе расположение всех этих предметов в пространстве и начинаю сматывать плёнку.

Шурх… шурх… шурх… щелк! Ставшая пустой металлическая кассета падает на пол. Хрен с ней! Опускаю плёнку в бачок и накрываю крышкой словно пойманного зверька.

— Готово!

— Крышку придерживай, — советует Митрич, — а то она не фиксируется ничем. Приоткроется случайно, и каюк плёнке.

Как можно сделать крышку в таком ответственном деле не фиксируемой? Не на резьбе, не на защёлке. Просто так. Вредители те, кто этот бачок придумал. Враги народа. Расстрелять их мало.

Митрич снова перемешивает содержимое своей колбы. Потом берёт ещё одну, с маленьким стеклянным носиком и переливает туда раствор, через воронку со сложенной в четыре раза марлей.

— Попадётся кристаллик на плёнку, получится брак, — комментирует он. — запомни, если что-то делаешь, делай сразу хорошо.

Мне весь этот процесс напоминает чайную церемонию. Неспешный, тщательный, до мелочей выверенный ритуал. Митрич даже чайник греет с достоинством самурая, выполняющего ката под цветущей сакурой.

В его зрачках не бьётся стресс. Его мозг не изуродован дедлайном. Счастливый человек, который всю жизнь занимается любимым делом.

— Всё решает градус, — Митрич подмигивает, —если реактив будет горячее, проявка пойдёт быстрее. Но так легко передержать. Если холоднее, то медленно. Только на хрена нам медленно, правильно? Поэтому мы берём рекомендованные двадцать градусов… — Митрич с видом фокусника заливает проявитель в бачок, через отверстие в центре крышки, — и держим рекомендованные семь минут.

Он несколько раз стукает бачком о стол, как бармен шейкером, и отдаёт мне крутить плёнку. Семь минут на каждую. С учётом заправки в катушку и все десять. Небыстрый процесс, совсем небыстрый. Я слышал, что бывают бачки для проявки пяти плёнок сразу. Но мне пока до такого далеко.

— Главное в лаборатории, — продолжает вещать Митрич, — чтобы выключатель был внутри. А то есть такие пидорасы, сначала свет включАт, а потом стучат.

Покручиваю бачок, а сам смотрю, как Митрич смешивает очередные реактивы. Фиксаж готовится без выкрутасов, из одного-единственного порошка. В третью колбу фотограф заливает воду и добавляет туда ложку жидкости. Кисло пахнет уксусом.

— А это зачем?

— Стоп-раствор, — говорит.

Название заставляет меня поперхнуться. Пожалуй, рассказывать Митричу про стоп-слово я не буду. Такие знания советскому пенсионеру ни к чему.

— Зачем он? — удивляюсь, — я думал, после проявителя сразу в фиксаж.

— Это если фиксаж кислый, — поясняет, — он тогда и процесс останавливает, и результат фиксирует. А до той поры у тебя проявка продолжается. Промоешь плохо и получи чёрные картинки.

Таймер отбивает последние секунды. Митрич забирает бачок и сливает проявитель в ёмкость. Потом быстро заливает внутрь "стоп-раствор" и крутит прмывая.

Минуты две он держит плёнку в растворе уксуса, а затем безжалостно сливает его в раковину и промывает бачок водой, несколько раз заливая, крутя и выливая из него жидкость.

— Теперь можно и закреплять, — говорит он, — бачков у тебя два? Тогда давай следующий, чего расселся?!

Третья плёнка у меня слипается. Я чувствую неладное, уже когда наматываю её на катушку. Она идёт туго, рывками. Я чувствую себя бывалым и тяну слишком сильно.

Результат вижу, только когда плёнка появляется на свет божий из фиксажа. Вместо ровных колец спирали она скомкана в многоугольник. Расплавляю и вижу белёсые потёки эмульсии. Хотя бы, это не съёмка в купальнике. Пострадали дубли на качелях и, частично, у ручья.

Четвёртую после этого наматываю так, словно это паутинка, готовая порваться в моих руках в любой момент. Итог, в корзину отправляется ровно четверть моих трудов.

Пока плёнки сохнут, мы собираем фотоувеличитель "Ленинград — 4". Митрич таких ещё не видел и восхищается солидностью агрегата и передовым дизайном.

— Вам Людмила Прокофьевна привет передавала, — вспоминаю я.

— Познакомился, значит, — кивает Митрич, — последовал совету. Хорошая она баба, но несчастная.

— Почему это? — интересуюсь и не только из вежливости.

Заведующая "Универмагом" кажется мне человеком перспективным, с которым стоит поддерживать связи. Тем более что я у неё до сих пор в должниках числюсь.

— Муж ейный большим начальником был по торговой линии, — рассказывает Митрич. — И её за собой тянул. Говорили, что ЦУМ ей отдадут, не меньше. А потом он разбился. Ехал в метель на Волге своей, и не доехал. В аварию попал. Так Людмила и застряла в своём Кадышеве, ни мужика, ни детей, ни одной родной души. Так-то она наша, берёзовская. Мы с её отцом вот так! — он показывает две сжатые ладони, — Вот так оно бывает, Алик, не в деньгах счастье!

— А деньги тут при чём? — не понимаю я.

— Не было бы денег, не купил бы он себе машину, — делает неожиданный вывод Митрич, — И не разбился бы.

По меркам двадцать первого столетия, Людмила Прокофьевна была бы невестой, хоть куда. Свободная, обеспеченная, за собой следит. А тут отдельные личности на ней уже крест поставили. Хотя может это всё, не более, чем пенсионерские разговоры.

У меня чешутся руки, но Митрич настаивает на "контрольке". Мы пропечатываем плёнки на трёх листах бумаги, просто накладывая их сверху.

После фотограф берёт еще не просохшие листы, и мы идём "на свет", в соседнюю студию. Митрич врубает под потолком лампу дневного света, берёт очки, и мы принимаемся разглядывать снимки.

— Это что, Светка Лиходеева?! — охает Митрич, и очки едва не падают у него с носа.

— Нет, — удивляюсь, — Лида. Может дочь её?

— Точно, дочка, — успокаивается фотограф. — Но похожа-то как! Яблочко от яблоньки недалеко падает. Ох, рисковый ты, паря, с Лиходеевыми связался. Помнится, я как-то со Светкой… хотя нет, рано тебе такое слушать.

— А чего такого-то?

— Без порток тебя оставят, вот чего!

Из сотни дублей мы отбираем двенадцать самых лучших. Где-то я ошибся с экспозицией, где-то накосячил с резкостью или просто неудачно выстроил композицию.

Митрич оказывается сторонником старой школы и требует от кадра, чтобы там была видна каждая травинка. Любой эксперимент с размытым задником он называет "мутью" и безжалостно бракует. Приходится с боем отстаивать их право на существование.