Стоп. Снято! Фотограф СССР (СИ) - Токсик Саша - Страница 53

Николай сам отходит назад. На его лице теперь опаска и решительность. Шутки в сторону. Серьёзный урон контратака ему не нанесла, но дыхание и спесь сбила.

Он снова прощупывает Мухомора джебами, надеясь задеть и сбить с ритма. Расправа в этом случае будет быстрой и неминуемой. Достаточно одного точного нокаутирующего кросса. Того самого прямого удара правой рукой, который отрабатывал со мной Николай.

Вдруг Степанов бросается в атаку. Видит он что-то незаметное мне, или решает закончить бой — не знаю. Он идёт вперёд, загоняя Мухомора к канатам. Тот сначала отступает, а затем подныривает под ударную руку и переходит в клинч.

Бах! Бах! Бах! — Физрук наносит несколько быстрых апперкотов. Внутри у Степанова что-то булькает. Мне вспоминается фильм Рокки. Точно с такими же звуками главный герой бил по мясной туше. Николай пытается разорвать дистанцию. Но Мухомор прилипает к нему. Не выдержав, великан уходит в оборону, опуская вниз локти.

Этого физрук и ждёт. Он подпрыгивает вверх и наносит мощнейший оверхэнд. Удар согнутой рукой, но не снизу, а сверху, над перчатками Николая. Вбивает свой кулак всей массой тела точно в голову.

Степанов падает, как телеграфный столб. Он приходит в себя без нашатыря, но явно позже положенных десяти секунд. Мухомор помогает ему дойти до лавочки и сажает рядом со мной.

— Теперь объясняйтесь между собой, идиоты.

У Николая виноватый вид. Гораздо легче понять другого, когда по башке настучат тебе самому. Тут Мухомору в логике не откажешь.

— Тебе кто про Белоколодецк рассказал? — спрашиваю.

— Грибову сводка пришла, — объясняет, — якобы на вас напал кто-то.

— Не "якобы", — говорю, — Подосинкину в область вызывали, собирались из Комсомола исключить. Урод один из областной газеты напился, а всю вину на неё свалил. А я случайным свидетелем оказался. Урод этот нам потом отомстить решил. Я еле от него отбился.

— Ты отбился? — Николай с сомнением меня оглядывает.

— Думаешь, почему я бокс решил освоить? — ухмыляюсь, — Понял, что золотой медалью от таких типов не отмахаешься. Ты сводку перечитай внимательнее.

— Хрен мне Грибов её покажет, я только мельком поглядеть успел — хмурится Николай, — Так вы тогда и познакомились? — додумывает он сам.

— Когда фотограф с области напился, — киваю, — я вместо него снимал. Вот тогда всё и завертелось. Вот и Платон Петрович при этом присутствовал, он подтвердить может.

Я давно замечаю, что удары по груше стали тише. Прислушивается Мухомор. Любопытно ему. А мне ещё любопытнее. Я такое раньше только в кино видел, чтобы провинциальный физрук опытного бойца одним ударом срубал.

Младлей с надеждой поднимает глаза, и физрук солидно кивает.

— Так вы с ней, не… того? — задаёт Степанов самый главный вопрос.

— Вот ты дебил, Коля, — припечатывает Мухомор. — Одна дурь в башке.

— Коль, ты серьёзно сейчас? — округляю глаза, — она начальница моя. За кого ты её, вообще, принимаешь?!

— Ну, да. Точно, — милиционер Коля веселеет на глазах, — Слушай, Алик, ты это… не серчай на меня? На меня когда накатывает, я сам себя не помню.

— Вот отмудохаю тебя через годик на ринге, — говорю, — тогда и серчать перестану. А пока должок за тобой.

— Да ладно, отмудохает он, —Николай скалит зубы, — мудохалка не отросла.

— А меня Платон Петрович научит!

— Так, увечные, — реагирует Мухомор, — хватит с вас сегодня. По домам идите. Ветров, если не струсишь, завтра приходи.

— А во сколько, Платон Петрович?

— Я тут каждый вечер, не ошибёшься.

Мы с Николаем идём к выходу, под сопровождение методичных ударов по груше.

Я рад бы пойти домой. Руки ноют, словно я разгрузил вагон с цементом, и в голове шумит подозрительно. Но долг зовёт. Иду в редакцию. Николай увязывается следом. Может надеется увидеть предмет своей страсти, а, может, подозревает, что я направляюсь на тайное свидание.

Мне его даже жалко, беднягу. Трудно представить себе людей более непохожих. Конечно, противоположности притягиваются. Но Подосинкина и участковый Степанов живут в разных измерениях.

Для неё всегда главным будет карьера и высокие идеалы. А Коле нужна хозяйка и дом — полная чаша. Редакторша его банально не прокормит. Сомневаюсь, сумеет ли она сварить хотя бы пельмени. Спасать его надо. И всем от этого спокойнее станет.

Увидев, что в редакции пусто, Николай прощается со мной до утренней пробежки. А я приступаю к делу.

… Я покрашу весь мир в чёрный цвет… — вкрадчиво шепчет Мик Джаггер.

Я люблю работать под музыку. Дома у меня была большая фонотека, под любое настроение. Сейчас я приволок из дома кассетник. А коллекцию мне подарила сама судьба.

… Никаких других цветов… только чёрный цвет…

… Чёрный, как ночь… чёрный, как уголь…

Под моими руками творится магия. На белом листе фотобумаги проступают контуры будущего снимка. Они становятся темнее, резче. В них появляются детали, настолько мелкие, что человеческий глаз не может их различить.

И мне все эти детали сегодня нахрен не нужны. Всё дело в газетной печати. А точнее — в растре.

Чёрно-белая фотография, на самом деле не чёрно-белая. В ней доминируют оттенки серого, и не пятьдесят, а гораздо больше. Она состоит из теней и полутонов. А в газете ничего этого нет.

Есть только один цвет — чёрный. Чёрная краска на белой бумаге. Все оттенки создаются с помощью растра. Так называются мелкие чёрные точки, которые на расстоянии кажутся нам серыми.

Мне не нужны детали. Нужен контраст, чтобы фотография была чёткой, как гравюра. И тут объектив меня разочаровывает. Картинку он даёт чересчур мягкую.

Я сделал "домашнюю работу" и уже прочитал, что вытянуть такую картинку можно, добавив в проявитель специальные присадки, которые замедляют процесс. Тот же бромида калия. Но Митрича на месте не оказывается. Не удивительно, ночь уже на дворе. Где он живёт, я по своей наивности так и не поинтересовался.

Решаюсь на другой эксперимент. Навожу концентрированный проявитель, но сильнее его остужаю. Теперь результат меня устраивает. Фотографии проявляются медленнее, но чётче.

… Весь мир будет чёрным… и это факт...

Тук-тук-тук! Подскакиваю от настойчивого стука в дверь. Вырубаю музыку. Нет, не послышалось. Кого там нелёгкая принесла? Ночь давно. Половина первого.

Работа уже закончена. Фотографии сушатся, прихваченные прищепками. Включаю верхний свет и распахиваю дверь.

— Это ты, Альберт? — Уколов просовывает нос в проём. — А я думал, опять воры забрались. Орали тут непотребное что-то. "Моё сердце чёрное… внутри у меня тьма..."

— Вы по-английски понимаете, что ли? — изумляюсь.

— Я, Алик, всю войну в разведке прошёл, — сверкает он очками, — И после задержался немного. Так что я все языки вероятного противника знаю.

Физиономия при этом самая обыкновенная. Не поймёшь, шутит он, или всерьёз.

— А что вам дома не сидится?

— Поработать пришёл, — Уколов показывает свою увесистую записную книжку, — Дома не дают, спать я им, видите ли, мешаю. На машинке стучу громко.

Пожилой журналист заходит внутрь, всё так же упрямо выставив челюсть и оглядываясь вокруг. То, что я, как и он, задерживаюсь на работе допоздна, сразу поднимает мои акции в его глазах. Похоже, он видит во мне единомышленника-трудоголика.

—А это у тебя кто, Агриппина?! — он проскакивает мимо меня и разглядывает фотографии.

— Вот эту, — тычет он, — её надо брать. Ну, Алик, молодец! Точно говорю, Агриппина тебе приглянулась. Надо же так снять?!

И я с его выбором полностью согласен. Из всех сделанных сегодня фотографий мне больше всего нравится именно она.

— Кто поставил эту фотографию на первую полосу?! — визжит товарищ Комаров.