Белый крестик (СИ) - Миллер Андрей - Страница 9

— Только прежде у меня, Пётр Дмитриевич, есть одна просьба. Очень важная.

— К вашим услугам.

— Вы вынуждаете нарушить слово офицера — коим поклялся я хранить одну маленькую тайну Великой войны. Я готов пойти на это: из уважения к вашей службе, из велящего пресечь преступления зова совести. Да и следуя предназначению своему, о коем ранее кратко обмолвился: вы помните, что мы оба — в некотором смысле борцы с Тьмой? Об этой моей стороне очень скоро узнаете…

— Так всё же: какова просьба?

— Очень простая. В обмен на мой отказ от слова дайте собственное: вы позволите скромному прапорщику 5-го гусарского Александрийского полка участвовать в задержании бандитов. Точнее, не в задержании, потому как уж будьте уверены: живым никого из них взять невозможно. Эта просьба может показаться вам странной, дерзкой и неуместной. Но поверьте, что она крайне важна.

— Почему же она так важна?

Действительно, просьба нетривиальная. Во-первых, вообще не положено — ни по каким уставам. Во-вторых, Гумилёв всё-таки проходил свидетелем по делу, и это в лучшем случае. Ещё не факт, что не соучастником. Но всё-таки требовалось вникнуть…

— Причин тому три: две из них личные, одна же — без сомнения, в ваших интересах. Во-первых, я бы хотел, чтобы предоставленная мною информация не стала поводом для большой полицейской облавы. Если вы дадите показаниями законный ход… это обеспечит огласку, что сильно очернит моё реноме. И может даже помешать возвращению на фронт, что хуже всего! Нужно решить дело тише, официально представить его развязку почти случайной. Надеюсь, вы правильно понимаете это моё побуждение — продиктованное честью и любовью к Отечеству? Те люди, о которых идёт речь, чрезвычайно опасны. Но я не повинен в их преступлениях и не должен пострадать репутацией. Рискнуть же собственной жизнью готов легко.

Инсаров снова кивнул. Смысл он понимал, хотя первой причины для того, чтобы пойти Гумилёву навстречу, явно не хватало.

— Во-вторых, хоть к налётам в Петрограде я не имею ни малейшего отношения, но вот с их давнишней фронтовой предысторией связан напрямую. Стало быть, для меня дело чести — приложить руку к развязке. И, наконец, в-третьих…

Тут поэт снова немного задумался, подбирая слова. Пётр Дмитриевич его больше не торопил.

— Скажем так, ваше высокоблагородие. Справиться с этой бандой даже мощному летучему отряду полиции будет крайне нелегко. Без меня и без того, что лежит сейчас в моей квартире. Возможны большие жертвы, есть огромный риск и вовсе упустить преступников. Как вы, вероятно, догадываетесь — связано это с мистической стороной дела. Взять меня туда — в общих интересах. Я уверен, что ваши должность и влияние в Департаменте полиции позволяют исполнить эту просьбу. Вопрос лишь в том, захотите ли вы поступить именно так.

Инсаров размышлял над словами Гумилёва тщательно — но времени это заняло совсем немного. Лет двадцать назад, а может — даже и десять, он бы решительно сказал «нет». Но теперь за спиной имелся совсем другой опыт. Настала совершенно иная пора жизни. Стареющий следователь, столь многое на своём веку повидавший и испытавший, понимал нынче некоторые вещи. Когда-то ему, наверное, недоступные.

Да и потом, перед самой отставкой можно позволить себе кое-какие вольности. Опять же, недопустимые для молодого следователя в участке — но иное дело высокий чин в Департаменте.

— Хорошо, Николай Степанович. Я даю вам слово.

И они зашагали по набережной, придерживая шляпы при порывах ветра. Гумилёв шёл почти строевым шагом, держась идеально ровно, высоко подняв подбородок. Трость Инсарова стучала по граниту. Уже почти полностью стемнело: осенняя ночь в Петрограде сгущается очень быстро.

— Итак, часть обстоятельств известна мне из упомянутой фронтовой предыстории, часть же я узнал недавно от Гриши, с которым мы оба виделись. Подчеркну, что этого человека я всегда считал своим другом, но оправдывать его поступки последнего времени не собираюсь. Ни к чему оправдания: скоро вы сами поймете многое. Гриша приходил ко мне несколько дней назад. Так же, как и вы — на чтения, я об этом уже упоминал. Разговор у нас был короткий, и он… скажем так, не сложился. Но кое-что я узнал.

— Я весь внимание, Николай Степанович.

— Эта банда состоит из шести человек, и все они — мои бывшие сослуживцы, такие же унтер-офицеры из вольноопределяющихся. Трое их них, как и я — кавалеры Георгиевского креста 4-й степени. Да и прочие имеют боевые награды.

— Что же толкнуло их на совершение преступлений в Петрограде?

Гумилёв глубоко вздохнул. Тема явно была не из приятных.

— Разочарование, Пётр Дмитриевич.

— В чём именно, в армии? Или в Отечестве?

— Скорее в войне и жизни. Мы говорили с вами про это проклятое: «подарили белый крестик»… Такие мысли появляются не только у женщин Петрограда. Вы ведь видите, как тяжело идёт война. Видите, что она сделала даже со столицей — не говоря о прочей России. Сами знаете обо всём… терроризм, политика… всё то, что говорят теперь о царе… и о нашем общем будущем.

Да, тут многословные объяснения не требовались. Ещё недавно казалось, будто родная страна на подъёме, вопреки печальным событиям не столь отдалённого прошлого: начиная с поражения от Японии, заканчивая тем же Кровавым Воскресеньем. Но теперь всё обстояло очень, очень худо. Кровь лилась на фронте, но ещё больше крови выпивала война из тыла. И из самого сердца империи тоже.

— Многие говорят, что скоро случится нечто совсем дурное. Очень скоро. Может быть, даже через год…

— Да, Пётр Дмитриевич. Потому появились люди, уставшие от войны — и не видящие более того Отечества, за которое сражались. Им кажется, что вернуться уже некуда. Я такой позиции не разделяю, хоть сие и может оказаться извечным моим ребячеством. Не о том речь, впрочем. Грабят они по самой банальной причине: деньги. Средства, на которые хотят устроить себе жизнь где-то далеко от событий, ими предвидимых. Как вы понимаете, белые крестики здесь ничем не помогут, чего не сказать о деньгах и драгоценностях.

— Этим людям известно нечто о будущем Российской империи, чего не ведают прочие?

— Им нагадали, скажем так. И оснований не верить тому, кто нагадал, очень мало.

Эти слова хорошо ложились в мистическую канву дела «банды бессмертных». Вполне естественно: люди, способные воскреснуть после гибели от пули, могут и знать какие-то вещи, остальным недоступные. А подобное знание — ох, не всегда благо… Инсаров сам помнил слишком многое, о чём предпочёл бы навсегда забыть.

— Но вы этому… прорицателю, всё же не верите?

— Просто не хочу. Про мои стихи часто говорят, будто они мальчишеские. И я с этим почти не спорю. Я тот самый безумный охотник, что пускает стрелу прямо в солнце. Пусть кому-то трудно поверить, но вам это будет легко: Николай Гумилёв живёт так же, как пишет. Иначе просто ничего не писал бы. К сожалению, они… они другие. Более слабые. Или же просто более взрослые.

Инсаров мало что мог сказать по этому поводу: стихов Николая Степановича он практически не читал. А если бы и прочитал — понял бы куда меньше, чем поэт ожидал от него. Оставалось кивнуть, просто из вежливости. Гумилёв вдруг заговорил совсем об ином:

— Гриша, вот о нём… вы говорите, в его квартире было написано про «последнюю жизнь»?

— Да, именно так.

— Ах, Гриша… это на него похоже, отродясь ничего не берёг. Есть пить — то в стельку. Если идти в бой, так поперёд всех товарищей. Если приударить за женщиной — хоть трава не расти… а коли в карты — проиграться до рубля. Вот и с жизнями ровно та же история. Первым всё потратил.

Они, похоже, подбирались к самой интригующей Инсарова части дела. Поэт продолжал:

— Судя по всему, последняя-то жизнь его отрезвила. И она же заставила много пить, вот такой каламбур. Потому болтать стал лишнего и отселился от остальных: хотел бросить свой нечистый промысел. Видимо, ничего из этой затеи не вышло.

— Запоздалое раскаяние! На счету у этого вашего Гриши, как теперь известно — как минимум три убийства в Петрограде. И покушение на жизни следователей. Не говоря об участии в десятке налётов.