Правда, которую мы сжигаем (ЛП) - Монти Джей - Страница 39

Терпение никогда не было моей добродетелью.

Честно говоря, у меня никогда не было добродетели. Я больше отношусь к противоположной стороне, которая включает в себя такие вещи, как похоть, гнев и гордость.

Ожидание — это то, что я ненавижу. Я животное, которое работает на инстинктах и адреналине. Тот, кто не делает паузу, чтобы обдумать действие, а просто руководствуется первобытным желанием все разрушить.

Тем не менее, мой первый семестр в колледже научил меня меньшему количеству химических уравнений и больше тому, что при планировании череды убийств и нападений ключевое значение имеет ожидание.

Особенно сейчас.

Мы все знали, что как только это началось, остановить было невозможно, пока каждый человек, причастный к смерти Рози, не истек кровью или не был разорван на куски. Мы также знали об опасности и последствиях, которые с этим связаны.

В последнее время ФБР усиленно обнюхивает, задает вопросы, собирает информацию. Им еще предстояло взять интервью или привлечь кого-либо из нас, но мы не дураки. Мы знаем, что думает о нас этот город, и на вопрос — Кто, по вашему мнению, способен на убийство? — все ответят, что мы. Репутация, которую мы заработали годами, одновременно и помогает, и вредит нам.

Даже с ростом осведомленности полиции, мне все равно.

Почти год я наблюдал, как мой лучший друг становится все больше и больше похожим на труп. Сайлас никогда не был суперживым с самого начала, но мы все знали, что внутри него было что-то большее, чем он показывал.

Теперь все это ушло.

Вырванный прямо из его души и измельченный в блендере.

Я прикусываю внутреннюю сторону воспаленной щеки, пытаясь не вспоминать, какими были те первые несколько месяцев. Те, где он отказывался покидать свою комнату, а я целыми днями лежал на полу перед его дверью.

Когда я услышал, как его мать плачет, боясь потерять своего старшего сына из-за самоубийства, потому что свет внутри него умер.

У меня даже не было времени оплакивать Роуз.

Не так, как я хотел.

Я был так занят, пытаясь сохранить жизнь Сайласа, что не мог полностью принять тот факт, что она ушла. Что ее забрали у него, как и у меня. От всех нас.

Не было никого, кто мог бы назвать меня РВД, и никому я не мог бы растрепать волосы.

Я потерял младшую сестру и брата в день ее смерти.

Гнев захлестывает меня, даже больше, чем когда это только началось, потому что я знаю, кто был вовлечен, чья это была вина.

Когда Алистер рассказал нам, что было на записи, которую он нашел вместе с Браяром, мне захотелось действовать немедленно. Я хотел разделать Грега Уэста, как рыбу, и превратить его в корм для собак, а затем потратить день на то, чтобы придумать самый болезненный способ мучить кого-нибудь, прежде чем проверять теории о Фрэнке Донахью.

Меня навсегда преследует то, как легко он выбрал Роуз. Как он так эгоистично мог выбирать между двумя человеческими существами, которых он создал, и теми, за которыми он наблюдал, как они росли.

Грег получил то, что заслужил. Он признался, что был тем, кто вводил ей лекарства, вызывающие у нее аллергическую реакцию. Он был тем, кто стал причиной ее смерти, и мы поступили соответственно.

Но Фрэнк, он все еще там, дышит.

Ходил, улыбался, вел себя так, будто его действия не убили его дочь. Он единственная причина, по которой все эти люди должны умереть.

Мои руки начинают дергаться из-за иррациональных искушений. Если я не буду осторожен, я позволю своему гневу разгореться настолько, что сам вытащу Фрэнка, а я знаю, что пока не могу этого сделать.

Как сказал Алистер, нам нужно набраться терпения, чтобы оставаться в безопасности.

Были времена, когда я хотел сказать ему, чтобы он засунул это в его контролирующую задницу, просто потому, что я не заботился о собственной безопасности. Тюрьма меня не пугает — что они могли мне сделать такого, чего я еще не пережил здесь?

Но парни…

Я не хочу этого для них.

Так что я остаюсь терпеливым для них.

Всегда для них.

Я наклоняюсь вперед, хватаю шланг, лежащий на столе, и кладу кончик в рот.

Я в Vervain, кальянной в Уэст-Тринити-Фолс, которая такая же невзрачная, как и город, в котором она находится. Никто не ненавидит Пондероз Спрингс больше, чем горожане Пустоши. Что-то у нас есть общее.

Я делаю ровную, долгую затяжку из кальяна, чувствуя, как дым наполняет мои легкие. Когда я выдыхаю, с моих губ скатывается густое облако дыма, и я делаю еще одну затяжку, прежде чем снова опустить шланг.

Для начала я бы предпочел родиться на этой стороне рельсов.

Здесь есть или быть съеденным, стаи диких собак дерутся за объедки, истекая кровью за шанс на лучшую жизнь. Так формируется характер, так отсеиваются слабые.

Я вырос среди богатых, где было испорчено или будет испорчено.

Но Vervain — это воплощение Западной Троицы.

Это грязно, скверно и дает мне отдохнуть от головной боли постоянного проклятого престижа. Ослепляющая чистота и модная эстетика.

Музыка просачивается из старых динамиков, сочетание броска с обрыва и рэпа.

Как раз то, что мне нравится.

Сквозь дым Fumari с ароматом амброзии я мельком вижу свою официантку.

Я откидываюсь назад в кабинку, глубже вдавливаюсь в сиденье и кладу руки на спинку. Мой взгляд из-под полуприкрытых век следует за ней, пока она обслуживает столики, а мужчины вдвое старше ее пялятся на ее задницу.

Кровь устремляется на юг, и моя челюсть сжимается.

Ее лицо скрыто в темном свете, но иногда она вступает в поток слабого света, обнажая цвет своих волос.

Это неестественно — я знаю, потому что он исчезает прямо перед тем, как она подкрашивает его, обнажая корни.

Но сегодня она свежевыкрашена в цвет шампанского и меди, клубнично-светлое пламя ниспадает каскадом по ее спине, покачиваясь, когда она ходит и поворачивается.

Я не заметил ни одной особенности этой девушки. Кажется, я даже не читал ее табличку с именем. Я не знаю ни цвета ее глаз, ни зубов. Ничего из этого не имеет значения.

Все, что мне нужно, это волосы.

Мой член врезается в молнию так агрессивно, что это причиняет боль. Он пульсирует, скручивая мои кишки, умоляя об освобождении. Мои яйца болят от тяжести, моя эрекция настолько тверда, что некоторые мужчины могут плакать.

Я не давал себе удовольствия освободиться уже несколько месяцев.

Мой член не был ни в чьем теле, ни во рту. Он едва коснулся моей руки.

Если мой отец что-то и делал в этой жизни, так это внушал потребность в последствиях.

Дисциплина.

Штрафы за то, что ты делаешь что-то не по правилам.

Он бьет меня и проповедует Писание за то, что я сделал с моей матерью.

И я делаю это, чтобы наказать себя за Сэйдж и то, кем я позволил себе стать с ней. Я позволил себе поверить, что мир не жесток, что это не чертова выгребная яма.

Я заслужил это за веру в нее.

Итак, здесь, в темном углу этого теневого, прокуренного бара, я смотрю на официантку с клубнично-светлыми волосами и думаю о Сэйдже.

Единственное место, где я позволяю себе думать о ней.

То, как она прижималась к моему телу, такая маленькая и теплая. Как мой член ощущался на внутренней стороне ее впалых щек и внутри ее плотных стенок. Я думал о ее запахе на моей одежде после, сладком, как конфеты.

Сладкий, как сироп.

Она всегда говорила о том, как ей казалось, что она постоянно тонет.

Теперь я заталкиваю ее под поверхность своей памяти.

Я блокирую ее, когда нахожусь рядом с парнями, когда мы планируем убийство или крадемся по кампусу. Я оставляю эту форму пытки на то время, когда я останусь совсем один.

Я прихожу сюда, зная, что рыжая будет работать, и наблюдаю за ней из тени, словно какой-то хищник. Я довожу себя до безумия, пока не нахожусь в таком возбуждении, что едва могу дышать, и сижу в этом страдании, пока не думаю, что с меня достаточно. Пока мое тело не перестанет играть в мои больные игры разума.