Въ лѣто семь тысячъ сто четырнадцатое… (СИ) - Воронков Александр Владимирович - Страница 1

ВЪ ЛѢТО СЕМЬ ТЫСЯЧЪ СТО ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ…

АННОТАЦИЯ

Двое однополчан, прожившие долгую и достойную жизнь, погибнув, оказываются разумами в телах людей начала XVII столетия. Они вынуждены активно вмешаться в ход событий, чтобы сохранить свои новые жизни от смерти, а Россию — от Смуты, далёкие отголоски которой докатились и до наших дней. Но даже встретившись, друзья не могут узнать друг друга, ибо теперь один из них — скоморох-подросток, в второй — русский царь с сомнительным правом на московский престол…

ПРОЛОГ

Дмитрий Иванович Умнов[1]. Лето 2014

Гр-р-ах! Вуииииивуивуууу-гр-р-ах! Вуииииивуивуууу-гр-р-ах!

От сотрясения при взрывах дом заметно вздрагивает, перевёрнутый стеклянный «зонтик» люстры под потолком, качается, будто стараясь подменить остановившийся маятник настенных ходиков. Сами-то часы не тикают уже, без малого, четверть века, с тех пор, когда не стало Мелиты. Сорок два года прожила она со мной, действительно, как пчёлка хлопоча и по дому, и на работе, воспитывая детей, после — внуков, находя время и на самодеятельность, и на профсоюзные дела… А потом: села у телевизора и всё смотрела, смотрела на экран, где русские танки посреди русской столицы размеренно били и били по русским людям в дымящемся белом доме на Красной Пресне. Так же, как сейчас размеренно бьёт артиллерия по нашему Луганску. Смотрела, плакала, комкая в пальцах синий платочек. Она любила синий цвет, и песенку эту любила… И вдруг тоненько застонала — и попыталась прикрыть рукой сердце…

Доктора говорили потом, что смерть при первом инфаркте случается редко. Им, конечно, виднее. Вот только от научных познаний медиков не легче. А старые ходики, доставшиеся ей в приданое от бабки, перестали ходить через год. Так что висят они теперь простым украшением на стене, рядом с её портретом в рамке. Портрет пастельными мелками на толстом картоне хорош: наш завклубом был большой мастер на разные художества. Срисовал Мелиту с той самой фотокарточки, которую она вложила в новогоднюю посылку «самому смелому».

Не скажу насчёт «самости», но всё-таки за просто так на фронте нашему брату, рядовым да сержантам, наград не давали, а у меня к декабрю сорок четвёртого, кроме медалей «За отвагу» и «За оборону Кавказа» ещё и ордена имелись. Причём не просто абы какие, а «Отечественная война» обеих степеней. Кто на самом деле воевал тогда на передовой — тот поймёт. Ну и нашивок за ранения справа на груди было три штуки: две красные и жёлтая. А чуть позже, в феврале сорок пятого, довелось ещё одну жёлтую заработать. И медаль «За взятие Будапешта». Так что, думается мне, посылку ту я всё же заслужил.

А хороша была посылочка: две пары вязаных носок, шерстяные трёхпалые рукавицы, как раз, чтоб удобно на спусковой крючок нажимать было, холщовое полотенце с греческим узором по краям и вышитым пожеланием: «Возвращайся с победой!» и даже дикий дефицит в то военное время — два куска ещё довоенного «Цветочного» мыла. И как такое сокровище удалось сохранить на оккупированном Донбассе, да и после освобождения — ума не приложу!

А вот я подарки не сберёг: носки те от солдатской походно-пешеходной жизни быстро стёрлись, рукавицы я позабыл, оставив на подоконнике в каком-то венгерском доме, где нам пришлось работать прямо с чердака, направив миномётный ствол в огромную дырищу в черепичной кровле. А рушник тот кто-то из ребят приспособил мне вместо дополнительного тампона: чёртов осколок рубанул по спине почти вертикально, повредив и мышцы, и лопатку, и рёбра. Так что чинили меня медики больше двух месяцев. А как более-менее в божеский вид привели, то, видать, решили, что и без Димки Умнова Красная Армия уж как-нибудь сумеет Гитлеру козью морду устроить, и направили раба божьего в звании старшего сержанта в запасной полк. Там и конец войны встретил…

Вот только конец войны — не конец солдатчины. Пришлось оттрубить, как медному котелку, по сорок седьмой год включительно. Тогда уже и уехал налаживать мирную жизнь со старшинскими нашивками на погонах. Я ж сам двадцать второго года рождения и призывали меня в августе сорок первого, когда первые настроения «малой кровью, могучим ударом и к Октябрьским — по домам» прошли даже у таких дурных оптимистов, каким я был тогда по молодости и малосознательности.

Хотя, если посмотреть — ну что я до армии знал? Киреевка — село у нас хоть и немаленькое, но и не слишком большое. В поле народу работает сравнительно немного — да и урожаи у нас на Тульщине не сравнить с Югом. Дон, Кубань, Полтавщина: вот где землица родит так, что, как говорится, дрючок воткнёшь — сразу прорастёт. А в основном мужики наши на заработки ещё с крепостных времён уходили, на хозяйстве оставались одни бабы с детворой. И дед мой ходил, и отец с братьями, дядьями моими, значится: сперва барину оброк платить надо было, а после — долги за земельный надел. Земелька-то у наших всех мужиков поголовно была помещичья, считалась до выплаты всех сумм с процентами в долговременной аренде. Не заплатишь вовремя сам, или сельское общество не сложится рубликами — в любой минут могут по всем законам тебя под зад коленом, дескать, ступай, куда ветер дует! А что щуры-пращуры в этих местах со времён Ивана Грозного жили — это судейским крючкам без интересу. Так что не привыкать было в отход хаживать.

И когда в двадцать девятом началась коллективизация, отец возмущаться не стал, а пошёл в контору свежеоткрытого Киреевского рудника, да и оформился на работу проходчиком. Взяли его со всем своим удовольствием, потому как герой Гражданской, в партии с октября девятнадцатого. А это, ежели кто подзабыл, как раз то время, когда Деникин на саму Москву пёр со страшной силой, а Юденич Петроград в бинокль разглядывал. Тогда за большевистскую книжечку-партбилет с твоей фамилией свободно можно было смерть принять. И добро ещё, если лёгкую: а то ведь, рассказывают, многих коммунаров белые не по одному часу казнили. И шашками в капусту пластали, мясо ломтями с костей состругивая, и шкуру сдирали, солью да горячей золой тело присыпая, и живьём закапывали… Озверение в те годы у людей друг на дружку было великое, так что простой расстрел, что в Чека, что в белой контрразведке — порой за леготу себе считали. Такие вот дела…

Но главное, почему взяли батюшку на рудник — что местный он был, не из навербованных. Избу свою имел, а значит и на жильё в бараке для себя с семейством не претендовал. Тогда на левом берегу Оленя — речка у нас на руднике так прозывается — целый посёлок из бараков построили. Но всё одно места в них не хватало. Так и записали тятьку в пролетарии. В тридцать третьем он уже в бригадирах ходил.

А я тогда в школу бегал да по хозяйству пособлял в меру сил. Ещё через год село наше с рудником начальство порешило объединить, и стали мы называться посёлком. Не город, конечно, но статус уже посолиднее. А раз посёлок, то и полагается ему по тогдашним сталинским временам никак не менее, как школа-семилетка. Учителя подобрались толковые, да и сам я к знаниям тянулся. Понимал, что в жизни всякое случается, когда-никогда и то, что в голову вошло, пригодиться может. Так что для тридцатых образование у меня было неплохое, хотя и среднее.

И, кстати говоря, действительно: пригодились знания, хоть и не сразу. Меня ж как в армию взяли, так после военного обучения послали сперва на пополнение 23-й кавдивизии товарища Селиванова, которая в Иране тогда стояла, вместе с англичанами[2]. Считаю — свезло, что с начала службы в самую мясорубку не попал. Приобвыкся, подучился, под пулями басмаческими раз с несколько земельку понюхал — вот и вышла лишняя дурь. А как ганс летом сорок второго удар на Юге нанёс — нас на защиту Кавказа перебросили. С тех пор и закрутилось: то бои, то переходы, то краткий передых в прифронтовых тылах: это когда уж совсем народ повыбьет до небоеспособного состояния, тогда и отводят. Называется «в резерв»: бойцов новых подгонят, лошадок, каких в тылу наскрести сумели, боеприпасов подбросят — а там вскоре и опять на позицию марш! Эх, до-ороги…