Въ лѣто семь тысячъ сто четырнадцатое… (СИ) - Воронков Александр Владимирович - Страница 11

Впрочем, осваивал Стёпка и ещё один инструмент: лёгкий скомороший бубен из туго натянутого на берестяной обруч с вделанными в него по кругу гремучками отскобленного и высушенного куска бараньей кожи. Вот и теперь, собираясь покинуть вместе с ватагой бобылёво жилище, он натянул армячок, обнаруженный рядом с дерюжным «ложем», опоясался верёвкой взамен отсутствующего кушака и запихал бубен за пазуху.

Уже давно по воспоминаниям тёзки я понял, что он, а теперь получается, и я вместе с ним, живёт в далёком-далёком прошлом, и хорошо ещё, что в нашей стране, а не где-нибудь в Турции или Португалии. Нельзя сказать, что я был вовсе не знаком с иностранной историей, но про события в России знал, разумеется, больше, хотя временами путался с их датировкой. Стёпке идёт пятнадцатый год, хотя на вид пареньку трудно дать больше двенадцати — и при этом он современник уже четырёх царей, поскольку родился при правлении Фёдора Иоанновича и успел пережить и Бориса Годунова, и его свергнутого сына. Но лично в лицо пушкарёв сын видел только Лжедмитрия, о котором вспоминает с неподдельным восторгом и всерьёз считает чудом спасшимся младшим отпрыском Ивана Грозного. Этот исторический персонаж уже почти год, как правит Россией, а недели полторы назад обвенчался с Мариной Мнишек, причём — неслыханное дело — та была миропомазана и коронована по православному обряду под именем «царицы Марии Юрьевны». В школьных учебниках двадцатого века о Лжедмитрии писали исключительно плохое, как о предателе и польской марионетке — так почему Степан так его обожает? Что это — монархизм головного мозга на всю голову, молодая дурость? Так вроде бы ни то и ни другое, я бы понял. Ведь парнишка не слепой и не дурак, не могут ему нравиться творимые в Москве поляками безобразия!

Погрузившись в подобные мысли, я шёл — вернее сказать, мы со Стёпкой шли, деля одно тело на два разума — вместе с ватажниками по кривым и немощёным древней Москвы. Не знаю как, но, похоже, бессознательно мне удалось частично перехватить управление организмом, поскольку отвлёк меня от размышлений «о политическом моменте» крепкий дядькин подзатыльник:

— Не свисти впустую! Денег не станет!

Материн брат хоть и невысок, даже по сравнению с прочими здешними мужиками, среди которых ни одного «Ильи Муромца» пока что не замечал, но удар имеет поставленный: не смертельно, но больно и досадно.

— Погоди, Глеб! Со всяким проруха бывает. — Вклинился в разговор Гришка, худой рыжеволосый скоморох лет двадцати, чьи проворные пальцы одинаково способны перебирать отверстия сопилки и ловко вытягивать кошели из-за очкуров зазевавшихся горожан. — Что-то я такого не упомню. Ну-ка, Стенька, напой нам, что ты там свистел-то?

А что я свистел? Это ж надо, сам себя не слышал…

— Ну чего молчишь? Вот это: «Та-та-татта-тататата…»

— А-а! — узнал я с детства знакомый ритм! — Понятно, «Барыню», значит? Легко.

А ба-ры-ня у-го-рела,

Много са-ха-ру поела,

Ба-рыня-ба-рыня, су-да-рыня-ба-ры-ня!..

В лад немудрящей песенки запритопывали чувяками сперва Гришка, потом вуй, а за ним и последний из скоморохов, Первак, крестильным именем Никишка, весело ощерился, являя любому желающему начисто лишённый верхних передних зубов рот.

Так зазвучала в Москве озорная и неунывающая «Барыня», и хотя звучит она пока что лишь полдня, и только в исполнении крохотной скоморошьей ватаги, но я-то знаю, что и год пройдёт, и четыре, и четыреста — а «Барыню» ещё будут петь, так никогда и не узнав, кто первым запустил её в народ. А я и не претендую: не мной придумано, чужой славы не прошу. Вот только с той самой минуты я, наконец, смог контролировать своё новое тело, а сверх того — научился мысленно общаться с разумом своего тёзки, как-то сумев передать ему образ дородной помещицы в пышном платье девятнадцатого столетия, чинно пьющей чай с сахаром вприкуску у ярко начищенного медного самовара… Потом были и образы автомашин и трамваев, виды Москвы, Ленинграда, порушенных в боях Харькова и Будапешта, своих смеющихся жены и дочек, отрывки из кинокартин и обрывки классической музыки… Но всё это — потом. А пока… Барыня-барыня, сударыня-барыня!

[1] Неурочно — в данном случае «в неурочное время», тогда, когда не следует

[2] Татьба — грабёж, разбойное нападение. Соответственно тать — разбойник

ГЛАВА 3

Дмитрий

Нет, ну это же надо: не понос, так золотуха! Только-только сумели выбраться из кремлёвской западни и, форсировав Москву-реку, углубиться в путаницу предместья, как напоролись на противника. Вернее сказать, противники напоролись на нас: двое детин откровенно каторжного вида верхом на ухоженных конях в богатой сбруе, с простёганными цветными попонами. Представьте себе расхристанного бомжа с синими от «партаков» пальцами за рулём, допустим, новенького «крайслера» последней модели. Представили? Так эти рожи были поотвратней любого нашего урки, а если подумать — то, пожалуй, и большинству депутатов Верховной Зрады до них было не дотянуть. Так что ни малейшего сомнения, что коняшки краденые или, что скорее, отняты у прежних владельцев силой, не имелось.

Увидев стрельцов, двигающихся между кривыми заборами строем подобно букве «П», «под перекладиной» которой «для пущего бережения» находилось «моё царское величество», один из угонщиков средневековых транспортных средств осадил коня с такой силой, что благородное животное вздыбилось, на миг заслонив собою ездока и, резко развернувшись, рванул назад. Второй же всадник, видимо, решив, что за счёт скорости разбега сумеет миновать заслон раньше, чем мы прочухаемся, заверещал дурным голосом как пилорама о стальной костыль и, со всей дури ударив коня пятками, помчался на нас, стараясь проскочить в зазор между крайними стрельцами и свежевозведённым, не успевшим ещё потемнеть, тыном.

Отряд, однако, шёл в боевом порядке, стрельцы первой линии несли пищали с тлеющими фитилями в положении «на руку». Палить в смельчака никто не стал, да стрельцы и не успели бы изготовиться, укрепив стволы на опору. Но вот на удары ружьями и тычки в конскую морду фитилями служивые не поскупились, так что незаслуженно пострадавший скакун принялся так резко уворачиваться от пугающего огня и тумаков, что спустя минуту «урка», явно не бывший прирождённым кавалеристом, не сумел удержаться в седле и грохнулся с коня. На удачу, ему удалось не угодить под удар копытом, но в остальном не подфартило. Сразу трое моих ребят набросились на упавшего и скрутили его, разумеется, от души при этом намяв бока. Ещё один, повиснув на узде, словно персонаж Клодта, сумел смирить испуганную лошадь.

Схваченного подтащили, швырнув, словно мешок шерсти, прямо к моим ногам.

— Ты кто, холоп, и как ты дерзнул напасть на Государя?! — Евстафий Зернин, наклонившись, вздёрнул его за волосья так, что стало видно перекошенное лицо с всклокоченной чёрной бородой. Выскочит такой неожиданно в тёмном переулке на иного — прохожему и заикой стать недолго. Что этот тип пил перед нашей встречей, понять было невозможно, но такого перегара не бывало даже у завзятых алкашей, с лёгкостью употреблявших и лосьон, и политуру в смеси с перегнанным «лаком Гунтера» в годы горбачёвских гонений на алкоголь.

— Брешешь, пёс смердячий! Государь Фёдор Борисович от воров упасся, верные люди сказывали. А Гришку-самозванца сей момент изведём! Лучше меня отпустите, а сами крест целуйте Фёдору-царю и ступайте литву воровскую[1] бить, тогда он вас пожалует!

— Это я-то — «пёс»? Ах ты, вор, собачий сын, жабий выкидыш! Как смеешь Великого Государя «самозванцем» поносить?! — Выпустив патлы разбойника, Евстафий от души пнул его грязным сапогом в лицо. Одновременно со вскриком раздался хруст ломаемой челюсти.

Тут я решил вмешаться. Конечно, в семнадцатом столетии свои понятия о ведении допросов: читывал я и про дыбы с их виской и встряской, и про батоги, и про горящие веники, не говоря уже о суровых казнях, вроде колесования или четвертования. Но одно дело — читать про такое в умных книгах, а совсем иное — самому попустительствовать ненужной жестокости. Я за свою жизнь повидал многое. И драться приходилось от души, и убивать врагов на фронте не только с расстояния, но и до шашки, случалось, доходило. Но то — в горячке боя, когда или ты, или — тебя. А вот так: чтоб безоружного, связанного метелить? Это не по мне. Тем более, что я-то примерно помню, в общих чертах, как менялись русские самодержцы. Царь Фёдор после Смутного времени на Руси имелся только один — но много лет спустя, сын Алексея Михайловича и старший брат Петра Первого. Так что, судя по всему, пойманный повторяет подсунутую ему дезинформацию или попросту — врёт. Так зачем излишняя жестокость?