Въ лѣто семь тысячъ сто четырнадцатое… (СИ) - Воронков Александр Владимирович - Страница 14

Страшное дело — сила примера. Уверен: если бы хоть один из мужичков в тегиляях швырнул свою саблю под ноги — за ним оружие побросали бы все. И удалось бы решить дело миром, не проливая русской крови.

Но тут случилось иначе: сперва полдюжины хорошо вооруженных бойцов кинулись на нас, рассекая воздух клинками, а мгновение спустя за ними с воплями рванула почти вся толпа.

— Бей воров! Круши!

— Пали! — По команде сотника пять пищальных стволов расцвели пламенеющими тюльпанами, швырнув в нападающих куски горячего свинца. Сложно промахнуться по куче врагов с пятнадцати метров даже из таких карамультуков.

Несколько передних упали, мешая другим бандитам, кто-то в испуге отшатнулся и, воспользовавшись этой заминкой, уже без команды, вразнобой пальнули две остававшиеся заряженными пищали.

— Топоры вздень! Левой ступи! Держать строй! — Нет, правильно я Евстафия назначил сотником. Не теряется мужик, командует толково. Вот где бы только сотню для него набрать?

А бандиты-то молодцы, не трусят. Набежали толпой, хоть и выбило у них не менее десятка. Даже жаль таких рубать: сразу видна русская удаль… И такая же наша дурость.

Стрельцы топорами и саблями отмахиваются — словно косами поутру луговину косят. Звенит железо о железо, стучит, перерубая кости, чавкают отточенные лезвия в парном мясе, алая кровь брызжет на красные кафтаны.

— Постоим за Государя Димитрия!

Кто-то из передних стрельцов упал, пропустив в грудь острие клинка. Тут же на его место заступил сам Евстафий Зернин. Молодец, истинно молодец! Тяжёлая сабля мелькает, то сшибаясь с вражеским оружьем, то просекая сукно кафтанов и стёганые тегиляи.

Рукопашный бой короток: долго тяжёлой железякой не помашешь. Тут уж кураж на кураж, упорство — на упорство, сила на силу. Вот справа подался стрелецкий строй: ещё кто-то упал, охвативши окровавленную голову. Ну, даёшь резервы!

— За Русь! — Верховой — это вам не пеший-пехотинец, это посильнее всяких «Фаустов»[6]. Ну, вспомним службу в красной кавалерии!

Склонившись вправо, добавляю вес тела в сабельный удар. Всё, как учили, с потягом назад. Клинок, попав под высокий ворот тегиляя, врубается в чужую шею.

Карие глаза давешнего агитатора по-детски изумлённо наполняются слезами, будто свежепреставленный в последний миг хочет спросить: «меня-то за что?!». Не спросит уже. Эх, Смута, мать её!

Конь хорош, хотя и пуглив: видно, что ращён не для боя, а для парадов. А вот стрелецкая сабля — дрянь: руку-то перекрестие защищает сносно и в ладони неплоха, ухватиста. Но вот весит… Рубишь — словно арматуриной машешь. Да и железо — тоже дрянь: почти при каждом ударе по подставленному оружию противника на клинке остаются отметины. Стараюсь по мере возможности не убивать: лишний грех ни к чему, а раненый в такой рукопашной — уже не боец. Сабля и стрелецкий топор не так «гуманны», как автоматная пуля, к примеру. Та, если не пробьёт жизненно важный орган, даёт возможность, перевязавшись, продолжать стрелять. А здесь каждый удар — это раздробленные кости, рассечённые мышцы, бешеная потеря крови… Нет, с такими ранами особо не повоюешь.

Хорошо, что мои стрельцы, в отличие от большинства нападающих, профессиональные воины, хоть и из столичного гарнизона. Рубиться умеют всяко лучше этого сброда, причём настолько, что разница в численности, похоже, скоро исчезнет.

Неожиданно позади нападавших упал, дымясь, какой-то темный предмет величиной с голову. Три-четыре секунды — и грохнул взрыв!

Ничего нет в бою хуже растерянности. Страх — это постоянный спутник бойца, но его можно одолеть, загнать вглубь. Нехватка боеприпасов, оружия — худо. Но их можно отбить у врага, а там и из тылов что-нибудь подкинут. А вот если человек растерялся, дрогнул, опешил, на миг издав фальшивую ноту в музыке боя — тут и конец всему, пишите письма мелким почерком!

Так и тут: хоть взрыв и не нанес заметного ущерба нападающим, — по крайней мере, я не увидал убитых им врагов, — но бандиты растерялись, решив, видно, что зажаты в клещи с фронта и тыла.

Кто-то завопил:

— Измена!

Кто-то:

— Спасайся, братия! — и кинулся перелезать через тын.

Кто-то, просто отбросил топор в надежде на пощаду и рухнул на колени, размашисто крестясь.

Дурной пример — заразителен, так что спустя полминуты толпа погромщиков разбежалась кто куда. Троих воинов в тегиляях, сохранивших присутствие духа и желание драться, стрельцам пришлось порубить, а полдюжины пленных покорно дали связать себя собственными кушаками.

Теперь, когда никто не мельтешил оружием перед глазами, отвлекая от обозрения окружающего пейзажа, мы увидели, что двое защитников часовни стоят уже совсем неподалёку, всё также своим видом выражая готовность продолжить драку. Но теперь к ним присоединился третий: полный молодой мужчина с усами-пиками под подозрительно семитским носом. Верхнюю половину лица носача маскировала тень от широкополой шляпы с закреплённым серебряной пряжкой пучком ярких перьев, смахивающих на хвост попугая ара. Длинный кинжал его оставался в ножнах у пояса, но в правой он привычно держал пистолет с солидным бронзовым шаром на конце рукояти. Хорошая, однако, штука: и баланс оружию даёт нормальный, и по башке таким заедешь — никому мало не покажется. А это в эпоху однозарядного оружия — весомый аргумент.

— Я же велел: всем убрать оружие! Вам что — непонятно? Развели, понимаешь, фехтование!

Нет, ну сколько раз можно повторять? Царь я или не царь? Должны меня слушать, или не должны?

Вот обижусь и уйду. В монастырь. В женский.

Усач с пистолетом засунул оружие за широкий ремень со здоровенной фигурной пряжкой, прикрывающей чуть ли не треть живота и поклонился на европейский манер. После чего что-то сказал своим товарищам на незнакомом языке, отдалённо смахивающем на германскую мову.

С видимым нежеланием воины отёрли окровавленное оружие и вложили клинки в ножны. Теперь, когда боевая суета прекратилась, я обратил внимание на существенную разницу в их вооружении и доспехах. Одинаковыми, вернее, сходными внешне, были только глубокие полукруглые шлемы с прикрывающими лица от поперечного удара стрелками-наносниками, закреплённые на краю козырька. Загривок прикрывали собранные наподобие рачьих хвостиков трёхсегментные назатыльники. Но вот всё остальное — заметно разнилось. Если один был облачён в пластинчатые доспехи с прикрывающей тело железной кирасой, латной «юбкой» и наплечниками, а ноги защищались поножами на бедрах и ниже колен, то серый кафтан второго был закрыт спереди лишь изрубленным кованым нагрудником и «набрюшником» из нескольких пластин внахлёст. Да и оружие заметно разнилось: воин в сером кафтане — или как эта одежда ещё называется? На наши русские кафтаны всё же не совсем похоже, — гордо носил у пояса саблю, на первый взгляд, весьма похожую на стрелецкие, но всё же слегка не такую. А его товарищ вооружился тяжёлым даже с виду прямым палашом с гардой, прикрывающей всю кисть руки и длинным тонким кинжалом, больше смахивающим на шило-переросток, упрятанное в изящные кожаные ножны с медными чеканными накладками.

Скрыв оружие, троица приблизилась, насторожённо поглядывая на заляпанных кровью стрельцов, всем видом выказывающих готовность напластать на заготовки для бифштекса любого, кто не так посмотрит на их государя. Нестройно, но почтительно поклонились: толстячок даже повыкаблучивался, перебирая ногами в тупоносых туфлях и разметая шляпой московскую пыль.

— Ну, довольно политесы разводить. Покланялись — и будет. Отвечайте: кто такие и что здесь делаете?

Усач в шляпе принял почтительную позу и, приложив руку к груди, ответил на плохом, но всё же понятном русском языке:

— Ваше величество, Великий Государь, царь и Великий кназь всея Руссии Деметрий Иоганновитш! Припадаем к твоим стапам и просим застшиты от буйства тшерни! Аз есмь Исаак-Абрахамзоон Массарт, негоциантус из Хаарлема[7]. А это — он слегка картинно развернулся, указывая на своих спутников — книгт[8] Винсен Бремер, третьего дня прибывший из Амстердама, и ясновелмошный пан Ватслав Возняковитш из Гнездиловитш, сопровождавший его в пути от Шетши Посполитой до Масквы.