Въ лѣто семь тысячъ сто четырнадцатое… (СИ) - Воронков Александр Владимирович - Страница 22

ГЛАВА 5

Дмитрий

— Не можно сего творить, Великий государь! От веку заповедано на Руси творить всё подобно пращурам нашим. На том и уряд у нас держится таков, что крепки мы в вере аки камни порожные посередь реки, воды коей суть ереси!

В пылу спора собеседник даже возвысил голос, но, видимо, вспомнив, с кем затеял препирательство, продолжил чуть тише:

— Сам посуди, государь: коли по велению твоему учинить, так ведь придётся все книги богослужебные и даже само Писание перелицевать! А ведь речено ране: «Единым азбучным словом вносится ересь, а православным должно умирать за едину букву «аз»![1]».

— Чего-то ты, Григорий, не то говоришь. Видать, недопонял ты меня. Никто на Священное писание или на труды отцов Церкви не покушается. Нам тут того, что в Европе было после того, как Мартин Лютер Библию с латыни перевёл[2], после чего католики с протестантами друг дружку резать да сжигать принялись, и даром не надо. У нас на Руси и без того настроения ходят… всякие. Кто-то, вон, до сих пор обо мне слухи распускает, дескать, «царь-то не настоящий, бритомордый и в польскую веру всех перекрестить желает!» — Я с усмешкой огладил пока что реденькую тёмно-русую бородку, которую принялся отпускать сразу же, как осознал, что занесло меня в ту самую «Московию», где свободный человек мог стерпеть удар плетью от скачущего верхом боевого холопа или конного стрельца, а вот в случае хватания за бороду мог потребовать царского суда даже над боярином или окольничим… Теоретически. Потому что на практике бояре себе такого непотребства не позволяли. Ибо в нынешнем средневековом понимании даже обычный пахарь сотворён по образу и подобию божьему и покушение на этот образ — это уже попахивает святотатством… Потому, кстати, и европейцев на Руси за полноценных людей не считали: как можно на равных относиться к тому, кто мало того, что иноверец, так ещё и морду имеет голую, будто задница? Пусть даже и с усами. «В бороде — честь, а усы и у кошки есть» — не мной придумано.

— Нет, Григорий, богослужебные книги так по прежним образцам печатать и продолжим. Мало того: думаю я, что полезно будет открыть Патриаршую типографию, то есть Печатный двор. Пусть и Библию, и Евангелия, и прочее подобное во славу божью издаёт. — Тут я перекрестился. Вернее, рука сама привычно сотворила крестное знамение при произнесении «славы божьей». Мало того: пусть на бумаге срисованные образа и поучительные картинки из Святого Писания для бедного люда тысячами там печатают.

Но вот скажи мне, как человек учёный: много ли на Руси нашей грамотеев, кто, подобно тебе, три языка иноземных понимает и писать-читать на них способен?

— Не ведаю, государь. Должно, по обителям, ежели всех собрать, сотня, аль две, наберётся. Да в старых родах боярских с полсотни, остальные — разве то русскую грамоту кто одолел, а кто так и вовсе лишь титло[3] своё поставить гож. Опять же — толмачи по приказам служат, да на порубежье в крепостях. Сколь их — сызнова ж не ведаю. Но из тех редко кто боле единого иноземного языка ведает. Иное дело — гости торговые, что с иноземцами дела ведут. Те то одно, то другое, то третье слышат, да на разум себе кладут. Понятное дело, вирш, аль псалом во славу Господню сложить, аль грамотку какому вельможе иноземному, да чтоб со всем вежеством, купчине не составить. Однако ж для того, чтоб товар чужой купить, да свой продать подороже, познаний сих им хватает.

— Вот то-то и оно! — Встав с кресла, я подошёл к распахнутому по случаю весны, окну и указал Отрепьеву на высящийся неподалёку кремлёвский Чудов монастырь. — Сам говоришь: на всю нашу землю не более полутысячи человек языками иноземными владеет. И считай половина их вон, по обителям в монашеском чине сидят, пользы государству русскому никакой не принося. Если только молитвы не считать. И с русской грамотой у нас хоть лучше, да не на много: священники — и те не все грамоту знают, из книг богослужебных куски с чужого голоса на память заучивают[4]. Не то, что простолюдины — воеводы многие для того, чтобы царские грамоты читать, писарчука или подьячего грамотного кличут: сами не способны! А если я в той грамоте воеводе чего тайное написал? Проболтается писарчук под хмельком приятелям или бабе своей, да и конец тайне государственной! Обязательно языками растреплют, а лазутчик вражеский услышит. И выйдет та неграмотность воеводская для Руси боком. Большой кровью может обернуться, если враг наши намерения и планы заранее узнает. Не так разве?

— Так, Великий государь! — Склонился в поклоне Григорий. — Слово твоё мудро: не мыслил я допрежь о таком. Потому как от отчич и дедич тако на Руси повелось, что наука книжная зело трудна и не каждому по разуму.

За неделю, прошедшую с того памятного дня, как я очнулся в теле русского царя, широко известного в наше время как Лжедмитрий Первый, здесь же признаваемого большинством русских людей за спасшегося от смерти младшего сына царя Ивана Грозного Димитрия Иоанновича, мне довелось познакомиться со множеством людей самых разных социальных слоёв: от простых ремесленников до князей. Конечно, мой предшественник, которому в известной истории предстояло быть предательски убитым заговорщиками 17 мая 1606 года, многих из них — князей и бояр с дворянами, разумеется, а не ремесленников — знал и до того, но мне-то, явившемуся из двадцать первого столетия, даже имена их были неизвестны, за исключением нескольких, бывших, что называется, «на слуху».

В своё время мне довелось читать и о Василии Шуйском, и о вожде крестьянской войны Болотникове, называвшем себя «воеводой царя Дмитрия», и о Кузьме Минине и Дмитрии Пожарском, и о Лжедмитриях, которых было, кажется, трое, если считать моего нынешнего «реципиента» за самозванца под номером один[5]. Разумеется, знал я и имя Гришки Отрепьева, беглого монаха, якобы выдававшего себя за спасённого царевича. Ещё в советское время, читая исторические романы, я удивлялся, как это возможно: выдавать себя за другое лицо, если живы-здоровы десятки людей, лично знающих тебя как расстригу из Чудова монастыря? Ладно бы в дикой Польше, где никому не было дела до подлинности претендента, а иезуиты стремились подчинить Россию влиянию католичества через своего ставленника. Но в Москве-то полным-полно народа, начиная от родителей и заканчивая приятелями детства, с которыми ещё в сопливом возрасте в лапту да бабки игрались! Одного, двоих, пусть десяток можно уговорить или застращать чем-то, чтобы тебя не признали. Но чтобы ВСЕХ? Нет, так не бывает. А когда стрелецкий голова Огарёв упомянул, что при походе на Москву я, то есть, конечно, не я, а якобы «Лжедмитрий», мой предшественник, показывал народу настоящего Отрепьева, чтобы развеять пропаганду о своей с ним идентичности, я для себя решил всё же постараться познакомиться с этим историческим персонажем.

Желание это сбылось даже быстрее, чем я думал. Когда в тот памятный день наш отряд, приблизившись к мосту через Москву-реку, был встречен выстрелами с непривычно выглядевшей без высокой шатровой крыши Свибловой башни, захваченной мятежниками, я приказал отойти, укрывшись за бревенчатыми избами. Ситуация оказалась весьма неприятной: в башне, как выяснилось, имелись пушки, а отрезок кремлёвской стены был занят пищальниками и стрелками из лука. Люди Шуйских то ли захватили также и Тайницкую башню, то ли каким-то образом заблокировали возможность для тамошнего стрелецкого караула выбраться на стены Кремля. Так что варианты переправы по мосту или перевозки бойцов мелкими группами на пароме грозили слишком большими потерями среди моих людей. Я, к сожалению, был совершенно не уверен в стойкости и боевой выучке московских стрельцов, которые в отличие от провинциальных воинов, давно не участвовали в реальных походах и чаще использовались в качестве «роты почётного караула» или столичных пожарных. Поэтому гнать их на штурм кремлёвских стен с одними пищалями и холодным оружием не рискнул.