Самый приметный убийца - Шарапов Валерий - Страница 4

– Да уж, это трудно преодолеть, – хихикнула Ольга.

Колька, поджав губы, веско возразил:

– Проще простого. Ты скажи лопуху, каким великим будет поступок: она тебя обижает и даже знать не знает, какой ты благородный, как высоко ты над ней, над ее злобой мелкой и застиранными кальсонами…

– Фу.

– Ничего. Так и есть. Вот прямо так и шуруй, зароди в детках веру в то, что они не просто так, а самые исключительные и благородные…

Оля, подумав, заметила, что как-то грубо и не по-пионерски получается. Колька отмахнулся:

– Ерунда. Ты, главное, вслух не произноси, а лишь на сопричастность налегай, подчеркивай. Да что ты, в самом деле, как маленькая!

Оля задумчиво поводила по носу кончиком косы, как пуховкой:

– Вот и я смотрю, идея неплохая, но как-то совсем для малышей. У нас-то лосишки немалые.

Колька хмыкнул, потянулся с аппетитом:

– А что, по-твоему, наигрались они за свое детство? Санька тот же, Светка. Они, может, и рады бы в партизан поиграть, в казаков-разбойников – а им-то куда уж, «лосишки», как ты говоришь. А лосишки-то, может, спят и видят до сих пор, как бы дурью героической помаяться, спасти кого, лучше, конечно, страну. А вроде как не получается. Играть – все, нельзя, ребячество, а до крупного не доросли еще. Не то время.

– Правду говоришь, Пожарский, – кивнула Оля, снова помахав по носу «кисточкой». – А как это все провернуть…

– Проще простого. Сначала нужен штаб, причем строго тайный.

– Детский сад.

– Не умничай. Далее – цепочки отрядные, чтобы ясно было, кто за кем заходит в случае тревоги… то есть срочного созыва. Ну, там, система явок-паролей, а то и веревочек навяжем, как у Гайдара.

– Прямо тебе так и дали веревки переводить.

Колька прищурился:

– Во времена Тимура давали? Тебе в книгах все распишут, как же. Что, думаешь, в книжках все правда? Как веревочки протянуть, чтобы они мало того, чтобы во все дома шли, да еще колокольчики у каждого. Да и телефон откуда у Тимура взялся? Главное – идея!

– Снова твоя правда, – согласилась Оля, уже с некоторым благоговением. – А как сигналить, без веревочек да телефона?

– По-другому придумаем, ничего. Голубиной почтой. Или костры будем жечь.

– Сдурел ты совсем? – переполошилась Оля. – Нам голову снимут!

– Шучу я, шучу. Все ты буквально принимаешь. В общем, делать можно все то же самое, что сейчас делаешь, только тайно. Ну, проводишь ты одно собрание, а будет два – одно как положено, а второе – для «своих».

– Это как?

– Вот что у тебя по программе на эту неделю?

– Да много всего. О важности общественной работы, о дружбе с книгой, проработать хулиганье, политинформация, ну, там, повысить внимание к старшим. Пора наверстывать сбор вторсырья… Кстати, о Саньке – скандалит: чего, мол, впахивать бесплатно, если тот же старьевщик чистоганом выложит, – не удержалась, наябедничала Оля, – а ведь начальник штаба отряда. Вот и проводи с таким воспитательную работу.

– По шее? – деловито предложил Колька.

Ольга подавила вздох.

– Не педагогично так.

Она снова вздохнула, но все-таки вставила следующие сомнения:

– Мысль здравая, не нравится идея добро делать тайно. Как-то получается, что заставляешь, используешь их вслепую, что ли…

Пришла пора Кольке прищуриться:

– Это что за разговоры такие контрреволюционные, эсеро-меньшевистские? То есть, по-твоему, надо было сначала всех просветить и лишь потом освобождать, а революция подождала бы, пока темное крестьянство освоит азбуку?

Оля даже рот раскрыла:

– Ах ты провокатор! Как не стыдно! Что ты передергиваешь, я совсем не про это!

– В таком случае у меня все, – решительно подвел он черту, поднимаясь и натягивая майку. – Я тебе идею подкинул, а ты, коли такая умная, развивай.

И снова – очередной штаб пионерской дружины, как и положено, раз в две недели, и снова собрались четыре начштаба и парочка активистов, вожатых отрядов. Оля, чтобы скрыть отвращение, делала вид, будто что-то записывает.

«Школа вожаков! Вожаки, как же, – думала она, кидая исподлобья злые взгляды, – в лучшем случае рыжие собаки да шакалы Табаки, и то никудышные. Тоже мне, отрядные заводилы! Глазища-то какие, слипшиеся и снулые, как после блинов на Масленицу!»

Внешне-то все гладко было. Добросовестная Настя Иванова проводила политинформацию. Толково, пусть и нудно, бубнила про главные задачи внешней политики, про создание прочной системы безопасности в Европе и на Дальнем Востоке, про назначение СЭВ, про пагубную линию Тито. Но слушали разве что Настины подружки, такие же, как она, отличницы и отрядные вожатые. Остальные даже вид не делали, что слушают. Начштабы вызывающе скучали.

Оля вглядывалась в хорошо знакомые лица: «Что с этими людьми? Ведь год назад у них глаза горели, даже когда они спали. Еще месяц назад не люди были – факелы! Как они ловили каждое слово, даже в холода ходили с распахнутыми пальтишками, чтобы галстуки были видны. А теперь это даже не кто, это уже совсем что!»

Светка – маячок, такая неизменно открытая, воодушевленная, всегда готовая мчаться вперед, к подвигам, спасать мир, горбушки таскающая воробьям, – сидит, собрав лицо в кулачок, с выражением кислым, как у сварливой бабки у подъезда.

Психованный Санька, с его огромным добрым сердцем, – почему он теперь, демонстративно откинувшись, чуть не качается на стуле и горестной тряпкой болтается на тощей шее несвежий галстук? И прямо-таки написано у него на лице: «Это вам надо, а мне все до фени».

Наконец Иванова иссякла.

– Спасибо, Настя, садись. Товарищи, вопросы?

Вялая рука поднялась:

– А можно быть свободным?

Этот Витька Маслов. Старше всех, себе на уме, проныра. Глазища-тарелки наглые, с прищуром. Уши лопухами, всегда по ветру – где бы что сгоношить. А ведь всего-то тринадцать! Не раз ловили его на торговле папиросами, и от него самого иной раз попахивало табачищем. Врет да оправдывается, что мать посылает, жрать дома нечего, денег в семье нет, а ведь ложь, ложь! Один он в семье остался, мать работает на текстильной фабрике, на хорошем счету, зарабатывает неплохо.

Оля, еле сдерживаясь, спросила:

– Куда ты так торопишься, Витя? Иди-ка сюда, расскажи товарищам.

Маслов, даже не думая подниматься и тем более отдавать положенный салют, начал, по-блатному растягивая слова:

– Тороплюсь, потому что времени жалко. Работать надо, семье помогать, а мы тут вола пинаем. Маршировки, линейки, песни. Сплошной форс.

– Сюда, говорю, иди, – чуть поддав стали в голосе, повторила Оля. О, зашевелился, вышел, хоть и нагло пожав плечами.

– То есть ты, начальник штаба Маслов, смысла в пионерской работе не видишь? – вкрадчиво, по-змеиному уточнила Оля.

От такого предположения его все-таки передернуло, наверное, фантомные явления совести, по старой памяти. Во, чуть губы дрогнули, немного побелели. И все же держится по-прежнему нагло, говорит даже немного снисходительно:

– Игрушки это, для маленьких. Я сразу в комсомол. Я – коммунист.

Тут и Санька вальяжно вскинул два пальца:

– И я. Что мы, в самом деле, железки собираем, шагистикой занимаемся, песни распеваем – что, это главное, что ли? Настоящим делом бы заняться.

«И раз, и два, и три… главное – не разораться», – и Ольга мягко пригласила:

– Делом, говоришь. Хорошо. Подойди-ка сюда.

– Мне и здесь неплохо, – огрызнулся Санька, чуть спав с лица.

– Подойди-подойди, чего боишься? – ласково подначила она.

Расчет оправдался: надувшись лягушкой, Приходько с деланой независимостью, вразвалочку подошел, встал возле Маслова.

– Вот стул, Саша. Садись и сними-ка ботиночки.

– Это зачем еще? – немедленно вскинулся он.

– А что такого? Боишься, что шнурки обратно не завяжешь?

Тут не сдержалась, прыснула Светка. Оля знала страшную тайну: Санька до сих пор путается в пальцах, обувку ему сестра завязывает, но это – под строжайшим секретом.