Измена - Джонс Джулия - Страница 15

• Предыдущая
• 15/125
• Следующая

Лучше, конечно, выбирать человека, который чем-то занят: увлечен беседой, торопится по делам или на что-то глазеет. Предпочтительно на фигуристую красотку, идущую мимо, — тогда ему ни до чего другого дела нет.

Жертва может лишиться не только кошелька: есть способы похитить кольцо с пальца, браслет с руки, нож из чехла и мех с воротника.

Больше всего Хват любил свое ремесло за его безвредность. Оно не угрожает ни жизни, ни здоровью. Оно не лишает человека всего, чем он владеет, как было бы, если б у него ограбили дом. Он теряет только частицу денег или безделушек — а Хват считал делом чести выбирать таких клиентов, которые с легкостью могли восполнить подобную потерю.

К исходу утра камзол Хвата оттопыривался во многих местах, и по нежному перезвону он чувствовал, что в его добыче есть и золото. У золота свой особый звук — он словно музыка.

Нырнув в переулок и убедившись, что чутье его не обмануло, Хват решил закатить себе роскошный завтрак. Приятно посидеть в приличном заведении около яркого огня. Он приметил компанию состоятельных торговцев, один из которых неизбежно должен был вскоре хватиться своей пропажи, и решил пойти следом за ними. Толстяки всегда знают, где лучше всего кормят.

Купцы привели Хвата в уютную гостиницу под названием «Закуток Кобба». Навстречу им вышел розовощекий хозяин. Излучая радушие, он забегал с теплыми одеялами и стаканами горячего пунша, отдавая попутно приказания раздуть огонь и накрыть на стол. Ошибки быть не могло: это был сам Кобб.

Усадив наконец купцов, хозяин обратил внимание и на Хвата.

— Слуги входят в черную дверь, мальчик.

— Боюсь, что вы заблуждаетесь, сударь. Я не слуга, но охотно уйду в другое место — хотя я не раз слышал из сытых уст слова «Закуток Кобба» и надеялся отведать нашего знаменитого блюда. — Насчет знаменитого блюда можно было не опасаться. Не было такой гостиницы или харчевни в Обитаемых Землях, где бы не было своего особого блюда.

— Покажи сперва свои деньги, молодой человек. — Хват выудил золотой, и трактирщик кивнул. — Как тебе подать наше блюдо — вареным или жареным?

— Мне говорили, что жареное вкуснее.

Хват уселся на мягком стуле как можно ближе к теплу — очаг плотно обсели купцы, — налил себе горького пенистого эля и погрузился в блаженство.

Кроме дара карманника, Хват обладал еще одним талантом. У него, как это называется в Рорне, были «большие уши», то есть острый, как у лисы, слух. Работая сторожем у домушника, Хват еще более отточил это свое дарование. Всем известно, что для сторожа слух еще важнее, чем зрение. На ночных улицах Рорна человека слышишь задолго до того, как его можно увидеть.

Хват никогда не упускал случая воспользоваться этим своим талантом и присутствовал при множестве бесед в бесчисленных тавернах неведомо для собеседников. Кто знает — а вдруг услышишь что-нибудь полезное. Впрочем, соображение о выгоде не всегда руководило Хватом, хотя и служило ему оправданием, — просто он был донельзя любопытен.

Развалившись на своем удобном стуле, он вслушался в разговор купцов. Речь шла о предстоящем замужестве герцогской дочери.

— Говорю вам, Фенготт, — говорил самый толстый, — мне это не очень-то по вкусу. Зачем нам нужен принц из Четырех Королевств, который будет править нашим городом? Брен и без него прекрасно обходится.

— А вот герцог, кажется, все уже решил, хотя не думаю, чтобы он собирался уступить свое место принцу Кайлоку. По-моему, он намерен превратить Четыре Королевства в свою житницу, выкачав оттуда побольше зерна и леса.

— Точно, — сказал третий. — Этот брак ему выгоден, вот и все.

— Насколько я слышал, принцу достанется недурное сокровище. — Толстяк оглянулся по сторонам и понизил голос. — Говорят, будто Катерина уже не может похвалиться невинностью.

— Я не стал бы говорить этого при герцоге, Пулрод, — заметил человек по имени Фенготт. — За такие разговоры и на виселицу недолго угодить.

— А до этого еще и пытать будут, — вставил третий.

Тут Хват упустил нить, поскольку трактирщик поставил перед ним огромную дымящуюся миску жареных гусиных лап. Гусиные лапы! У Хвата аж к горлу подкатило. Не зря в Рорне говорят, что все северяне — варвары.

— Ешь, — сказал предполагаемый Кобб. — А захочешь добавки — милости просим.

Хват вообще-то не отличался разборчивостью в еде, но никогда не ел языков, свиных ножек и птичьих лап. Хозяин торчал над ним, желая посмотреть, как гостю понравится блюдо. Хват всхлипнул и закрыл лицо руками.

— Что с тобой, мой мальчик? — взволновался хозяин.

— Это все гусиные лапы, — выговорил Хват, плечи которого содрогались от рыданий. — Я думал, что столько времени спустя смогу смотреть на них спокойно, но вот увидел их и сразу вспомнил свою покойную матушку.

— У нее что, перепонки были на ногах?

— Нет, — еще пуще залился Хват, — но она всегда готовила мне это блюдо, мое любимое. Потому-то я и не могу смотреть на него без слез.

Хозяин приказал убрать миску и положил руку на плечо Хвату.

— Понимаю тебя, мой мальчик. Я велю приготовить что-нибудь еще и лишних денег с тебя не возьму.

— От всей души благодарю вас, добрый господин. Быть может, вы велите подать свинину или барашка?

Гусиные лапы! Хороши заведения, рекомендующие их в качестве фирменного блюда! Хват глотнул эля и в ожидании замены снова навострил уши.

— В ямах нынче затишье, — говорил Фенготт. — Даже поставить не на кого. Целый месяц не видел ни одной приличной драки.

— Ваша правда. Уже полгода, как у герцогского бойца не было достойных противников. Те, которые есть, дерутся как кумушки, боящиеся измять свои платья.

— А вот я видел одного, который обещает многое, — сказал толстяк.

— Когда?

— Вчера вечером. Здоровенный парень с золотыми волосами, по всему видно — нездешний. Дрался как сумасшедший — оторвал противнику руку у меня на глазах.

— Как его звать?

— Никто не знает. Поговаривают, будто он рыцарь. Рука у него завязана как раз в том месте, где у рыцарей выжжены кольца.

— Не может он быть рыцарем. Им не разрешается драться за деньги, — сказал третий, и двое других согласились с ним.

— В каком месте он дрался? — спросил Фенготт. — Я бы тоже не прочь взглянуть на него.

— Я его видел в Часовенном переулке, но мне сдается, он сам себе господин и может драться, где ему угодно.

— Что ж, надо будет его отыскать. Люблю поставить на хорошего бойца.

— А видели вы строящуюся дорогу?

Хват перестал вслушиваться и притих, даже не глядя на поставленного перед ним барашка со специями. Он был уверен, что этот боец — Таул. И вместо радости его охватило отчаяние. Что сталось с его другом? Тот Таул, которого он знал, никогда не стал бы драться в яме, как последний наемник. Настало, как видно, время взглянуть правде в лицо. Это Таул убил Бевлина. Хват схоронил эту истину в самой глубине души и надеялся со временем забыть о ней. Но истины, особенно неприглядные, так и норовят вылезти наружу, точно черви.

И все-таки Таул — его друг, а дружба священна. Каким-то тайным местом своего все еще юного сердца Хват не мог поверить, что Таул действовал сознательно.

Хват оставил на столе золотой — более чем достаточная плата за гусиные лапы и барашка в придачу — и вышел. Спросив у прохожего дорогу в Часовенный переулок, он направился прямиком туда.

Джек сидел в одиночестве на соломенном тюфяке, служившем ему постелью. Его поселили в отдельной комнате, где в обычное время, судя по обстановке, была женская спальня. Он не знал, что нужно от него хозяевам дома. Похоже, он просто угодил в какую-то халькусскую междоусобицу. Да и какая разница? Ведь Мелли больше нет.

«Она умерла», — сказала та девушка холодно и без всякого сострадания — точно так же, как сказали ему эти самые слова когда-то.

Его мать умерла, когда ему исполнилось девять зим. Опухоль, зародившаяся у нее в груди, перекинулась потом на легкие. Целый год перед смертью она кашляла кровью и прятала от Джека свои окровавленные платки, засовывая их в корзинку для рукоделия, пока он спал. Только он не спал. Не мог он уснуть, не увидев эти тряпки и не убедившись, что крови на них не больше, чем всегда. Но зачастую крови было куда больше обычного — тогда он потихоньку стирал эти лоскуты, тер их о камень при свете свечи. А утром поднимался спозаранку и снимал сохнущие тряпки с решетки очага. Потерев их в руках, чтобы сделались мягче, он клал их обратно в корзинку. Пробуждаясь, мать находила чистые платки — и оба делали вид, будто никакой крови и не было.

• Предыдущая
• 15/125
• Следующая